Дверь открылась. Пока мы входили, хромая сестра обратилась к пожилой больной:
— Что, гости?
Неизменно ровный голос ответил:
— Гости.
Голос отсылал все слова куда-то вдаль. Я подумал о том, понимают ли близкие этой женщины, что она уже не существует, существует только ее голос, который приходит издалека, из каких-то холодных просторов. Больная эта доказывала крайне относительное значение того, как человеческие тела расположены по отношению друг к другу, как они движутся. Я обернулся еще раз и увидел, что она протягивает руку своим гостям, не намереваясь, очевидно, дожидаться посетительского часа и вести их в свою палату. Я был свидетелем одного из самых неприятных отклонений психики (хотя многие считают этот случай легким) — заболевания, которое имеет неясное символическое значение и словно бы отражает что-то находящееся за пределами болезни.
Пока мы шли за сестрой по длинному коридору, я окончательно понял, что действительно пристрастен во всей этой истории. Монотонный голос я воспринял так обостренно именно потому, что мне было неприятно, что здесь и сейчас находится такая больная. Какое отношение ее присутствие имеет к матери, я, разумеется, не мог сразу определить. Мы дошли до двери шестой палаты, и сестра неловко, как все хромые, обернулась. Мне почудилось, что во взмахе ее рук, в движении тела мелькнуло что-то дьявольское. Положив руку на ручку двери, она громко, с улыбкой сказала мне, не обращая внимания на страшно побледневшего сына:
— Эта больная, вот что вы сейчас видели, у меня самая спокойная. Не жалуется постоянно, как другие. А, вот она…
Она улыбнулась и больной — та, попрощавшись со своими посетителями, уже шла к палате. Сестра оперлась на более короткую ногу, ее улыбка, отражая наклон тела, тоже искривилась. Больная сделала неопределенное движение головой. И все же в ее взгляде блеснула и погасла искра какой-то привязанности. Долю секунды я находился на прямой, соединявшей двух женщин; через меня прошло что-то…
Тряхнув головой, я вошел в шестую палату. Тревожные признаки говорили о том, что мое равновесие — под угрозой… Мне стало ясно, что жить матери осталось минут десять. Конец наступал скорее, чем я предполагал. Хрипы раздавались через большие интервалы. Пальцы начали синеть. На венах обеих рук темнели кровоподтеки: сестра исколола их, до последнего момента выполняя все предписания дежурного врача относительно вливаний и систем. Сын кинулся к кровати, сел, взял мать за руку. В таком положении ему предстояло оставаться, пока у нее не остановится дыхание. Сестра шепнула: «Уже скоро…», посмотрела на свои часы, угоднически улыбнулась мне и вышла — ей надо было впустить посетителей. Я оглянулся — никого из сиделок не было, а две из лежащих в палате женщин наблюдали за нами с интересом. Другие спали — или делали вид, что спят.
— Бабушка, — обратился сослуживец к одной из больных, — ты бы лучше не смотрела… Спи.
— Не хочу я спать, — отозвалась та. — И прийти ко мне должны…
— Тогда хоть не смотри — напугаешься. Ты ведь понимаешь, что происходит?
— А чего мне пугаться?
— Как… — Сослуживец смешался. — Тебе не приходит в голову, что и ты могла бы…
— Я поправляюсь, врачи сказали, скоро ходить начну…
Сослуживец бросил на меня отчаянный взгляд и пожал плечами. Другая больная тоже подала голос:
— Вы б поели пока, время обеденное. Спросите сестру, наша еда осталась…
— Что ты, бабка, такое говоришь! — Сослуживец воздел руки горе, потом показал на мать.
Забыл ли он, что мы идем с обеда в его доме?
Быть может увлеченная своими словами, больная повернулась на бок, вынула из тумбочки банку с вареньем, вытащила ложку, зачерпнула и причмокнула…