Даже сослуживец растерялся, сделал какое-то движение — словно бы хотел шагнуть вперед, — но встретил преграду, словно бы уперся в стену. Показал мне на сына:
— Оставим его одного…
Я повернулся, но в этот момент в палату ворвалась часть группы. Ее шумное дыхание заглушило тихие уже хрипы матери. Два-три голоса спросили:
— Ну как? Ну как?
Может быть, на больных влияет наше, врачебное, отношение к жизни и смерти и они черствеют? А может, в однообразном течении дней чужая смерть превращается в занимательное событие?
Но почему я так уж рассвирепел — как профан, как ограниченный человек? Почему я заорал:
— Вон! Выйти немедленно!
Они испугались и, толкаясь в дверях, выбрались в коридор. Но и теперь сыну не суждено было остаться одному с матерью. Появились посетители — с сумками и улыбками.
Я подтолкнул сослуживца:
— Надо их выставить!
Мы пошли от человека к человеку.
— Выйдите на пять минут, чтобы здесь не шуметь, женщина умирает!
— Я с бабкой тихо…
— Это необходимо.
— Да ладно…
— Выйдите на пять минут, женщина умирает, и ваш ребенок будет смотреть…
— Ребенок у нас закаленный!
— Смотрите, какие у него глаза!
— Да ладно…
— Подождите в коридоре, всего несколько минут, женщина умирает!
— Я не буду смотреть; пока переложу пакеты из сумки в тумбочку, как раз…
— Поймите, рядом с ней ее сын, оставим его ненадолго!
— Да ладно…
— Вы же видите, какое положение, подождите немного!
— Что значит «вижу», я тоже к матери пришел! В другое время не пускают!
— Я врач, я приказываю вам выйти!
— У тебя на лбу не написано, кто ты! Может, врешь!
— Я вызову дежурных, но тогда разговор будет гораздо неприятнее!
— Да ладно…
Я до конца выполнил свой долг. Сын три минуты пробыл с матерью наедине. Он видел и слышал, как она вздохнула в последний раз. Мы с сослуживцем стояли у дверей. Перед нами — посетители, за ними — группа. Никто не произнес ни слова, смотрели мы друг на друга враждебно. Сын вышел и сказал:
— Кончено.
Мы повели его в дежурку. Сестра покрыла тело простыней и пошла искать дежурного врача. Надо было констатировать смерть.
Когда на следующий вечер сын позвонил мне по телефону, чтобы пригласить на похороны, он описал мне, каким расплывчатым был в его восприятии образ мира в первые часы после конца. Он сказал: «Там были вы, мамин сослуживец, дежурный врач и сестра. Врач писала. Сестра что-то говорила вам. Сослуживец тоже. Я засмотрелся на сестру; еще секунда, и я сказал бы ей: «Мама!» В следующее мгновение, сам не знаю почему, меня охватило глубокое отвращение».
Это заинтересовало меня, и я спросил, только ли в этот момент он испытал отвращение. «Нет, — ответил он, — мы ведь пошли потом в горсовет за свидетельством о смерти. Долго звонили, никто не открывал; тогда я снова его испытал! А я знал, что воскресенье, что на месте только привратник и он, вероятно, спит… Я не могу определить точные причины…»
Я напомнил ему, что на полу, под столом, у привратника (когда он наконец открыл дверь и ввел нас в свою комнатку) лежала на газете надкусанная отбивная, надкусанный кусок торта и почти выпитая бутылка вина — его ноги касались всего этого. «Верно, — подтвердил сын, — ноги привратника, в синих носках… Старый человек…» — «Я имею в виду отвращение…» «Нет-нет, — возразил он, — ничего такого… Потом — да, уже когда он позвонил по нескольким телефонам и эта служащая пришла из дому, чтобы написать в канцелярии свидетельство о смерти…» Я спросил его — и тогда тоже? «И тогда… Но раньше, с сестрой, это было сильнее всего». — «Служащая была очень вежлива». Он попросил меня повторить — не расслышал, что я сказал. «Служащая… была вежлива». «Ничего удивительного, — сказал он задумчиво. — Ничего удивительного…» Мне показалось, что он снова меня не слышит.
Мы замолчали. Я слышал его учащенное дыхание.
Я подсчитал: отвращение появлялось три раза — в связи с человеком, в связи с непоявлением человека и снова в связи с человеком. Я спросил: «Когда мы ждали привратника, вы представляли себе его лицо?»
Дыхание его вдруг сделалось резким. Он обвинил меня, что я подвергаю его клиническому исследованию; отвращение он и связывает, и не связывает с конкретными людьми, точнее даже сказать, что не связывает, может быть, хромота, потом — канцелярия и атмосфера, вся атмосфера… ночью я ему снился — как я сталкиваю танцоров, которые едва-едва подрагивают на канате над рекой — точно мигающие веки (он именно так и выразился), танцоры падают один за другим, бултых-бултых-бултых, и никто из воды не показывается; он ничего не боится — за него больше некому беспокоиться, он набирал мой номер, готовый к бою, если я положу трубку, значит, я трус; он мне не поддастся, не в моих силах ни загипнотизировать его, ни искусственно отвлечь, а если я попытаюсь внушить ему что-то самим звуком своего голоса, он готов кощунственно смеяться…