То, что этот отрывок телефонного разговора вклинился в последовательно текущий поток событий, связанных со смертью матери, отражает, в сущности, часть моего метода лечения. Я говорил уже — не убежден, что я верно направляю своих пациентов. Но я хочу, чтобы они почувствовали свободу хотя бы в моей манере действовать.
Я никогда не провожу решающей встречи с пациентом, не подготовив его сознание предварительно — за день, за два — коротким разговором, частью будущего настоящего разговора. Так я поступил и сейчас.
С сослуживцем мы попрощались наскоро. Сын поблагодарил его, на следующий день он должен был приехать снова, чтобы перевезти тело в Софию. Сослуживец взялся обеспечить гроб и пикап. В тот момент, когда я садился в машину, он крикнул:
— Когда-нибудь, когда буду в Софии, позвоню вам в клинику!
Всю дорогу мы молчали. Незадолго до Софии он сказал:
— Знаете, пять дней назад она потеряла в булочной сумочку. Ее реакция показалась мне странной — чрезмерная паника, нервность, вообще — неадекватные переживания; пропали ее документы и около двадцати левов, но что уж тут такого, раньше бы она… нет ли тут какой-нибудь связи…
Я объяснил, что, вероятно, давление у нее уже было повышенное. И добавил:
— Предположим — если перевести разговор в более туманные сферы, — что предчувствие смерти выразилось у нее в нетипичном интересе к материальному, которого она всю жизнь не замечала, но вот перед перспективой потерять его навсегда…
Он был поражен. Тогда я думал, что больше мне не придется с ним разговаривать.
Я открыл дверь своей квартиры. Она показалась мне пустой. Чтобы избежать этого ощущения, я обычно возвращался домой, загрузив свой мыслительный аппарат, заняв его решением какой-либо проблемы.
На этот раз я поднимался по лестнице расслабленно, мысли текли лениво. И вот…
Я зажег свет в обеих комнатах и кухне. Сел на диван и инстинктивно уставился на свое отражение в стекле буфета.
Ошибка, допущенная мной, была опасна. Ощущение пустого дома — это разнеживающая жалость к самому себе. Я поддался обычной и часто встречающейся реакции. Хоть я и был не в форме, следовало тут же исправить упущение.
Я постарался отстранить от себя прошедший день. Думал о пустоте как о состоянии выхолощенности в пространстве, об излучении такого пространства. Картина нарушалась дважды — сын пытался сказать «мама» медицинской сестре, второй раз — более неясно. В конце концов я добился недвижущегося образа пустоты, ограничил ее с двух сторон, с третьей она сливалась со мной, а с противоположной уходила в бесконечность (указание на ее происхождение и характер). Я населил ее тремя человеческими фигурами, затем устранил одну, устранил вторую, устранил и третью. Спросил себя, подействовало ли на меня тягостно устранение фигур. Признался себе в том, что при исчезновении последней что-то во мне еле заметно дрогнуло. Я вернул ее, и тут же стало ясно, сколь она беспомощна. Вернул еще одну — две выглядели уже увереннее, каждая находила в другой иллюзорную поддержку против пространства. Если б я населил картину сотней фигур, она приобрела бы жизнерадостный вид — до такой степени, что можно было бы забыть о пространстве, если б оно не уходило так пугающе в бесконечность. Закрой я картину и с этой стороны, людям не угрожала бы, по видимости, никакая опасность. Если же я убрал бы ограничительные стены, то превратил бы их в жалкую группу; поддержка, которую они находят друг в друге, потеряла бы цену; прикованные лучами пространства, они перестали бы узнавать, а с определенного момента и видеть друг друга, потому что все было бы лишено смысла.
Стены моего дома — иллюзия. Если я допущу в них другое существо, я признаюсь, что испытываю страх. Правда, постоянная деятельность по ограждению себя людьми и стенами доказывает, что этот страх подталкивает к жизни. Сын быстро женится и произведет детей, чтобы заполнить пустоту вокруг себя. Только тот, кто слишком горд, не признает своего страха. Только тайный отшельник. Непризнание страха ведет в конце концов к отсутствию страха. К превращению человека в часть самого естественного, в часть пространства.