«Я не думал, — сказал, вероятно, мой бывший друг, — что он на такое способен… Я взял его на работу…»
Он выпрямился. Сознание его превратилось в голую поляну, по которой он стремительно двигался между двумя опьяняющими возможностями:
«Оставить его на работе…»
«Уволить!»
«Оставить на работе…»
«Уволить!»
«Оставить на работе…»
«Уволить!»
Он повторил это много раз.
Мой бывший друг надел пиджак и пошел к двери.
«Уцелеет только тот, кто сумеет ответить на мои вопросы!» — заявил он.
Подчиненный остался на работе. Каким образом?
Мой бывший друг пожелал услышать что-либо о единстве коллектива.
«У вас большие способности», — ответил подчиненный.
«А воля и целеустремленность, благодаря которым…»
«Вы руководите так, что… никто бы не…»
«А пути, цели?»
«Мне здесь хочется петь…» — был тихий ответ.
«Как насчет строгости и справедливости?»
«Я оцениваю себя достаточно высоко, да, достаточно высоко».
«Что самое характерное?»
«Разумеется, я хозяин, разумеется, хозя… разуме…»
На следующий день человек из соседнего кабинета, высокий, крупный, с елейной складкой у губ, встретил в коридоре моего бывшего друга. Он тяжело дышал.
«Я был внизу, — сказал он. — Только что… У сильных людей с нежными душами — знаешь ведь, я так их называю…»
«Оригинально… Вчера один служащий признался мне — здесь хочется петь!»
«Оригинально…»
Хлопают двери. Они не пропускают шум, не пропускают шум, не пропускают… не пропуска…
Понедельник, утро. Часы до вечера — это часы, предшествующие звонку сына.
Невидимые процессы.
Впереди меня — больная, за мной — студенты. Пока мы шли, я тихонько спросил ее, как она спала ночь с субботы на воскресенье. «Хорошо», — ответила она. Я взглядом дал ей понять, что как-то помог ее сну — благодаря этому в следующие минуты она будет относиться ко мне с бо́льшим доверием. Только здесь, в стенах клиники, я позволяю себе некоторую игру.
Стоит мне шевельнуться, за моей спиной наступает абсолютная тишина. Мое имя уже приобрело таинственную власть, я дошел до того доступного человеку предела, когда следят за малейшим его движением. Стремление к такому пределу мазохистично. За ним — недостижимое, сверкающая равнина, боль в глазах, страдание от собственного бессилия, и ничего больше. Что думают эти за моей спиной? Наша работа протекает в темноте мозга. Они это чувствуют, чувствуют, сколь незначителен я в сопоставлении с мозгом, неравноценен ему, но им импонирует моя роль — то, что я употребляю по отношению к нему насилие. Импонирует им и другое — я пропагандирую мозгу их собственную нормальность; они наслаждаются демагогией, с помощью которой я возвращаю его на путь истинный; он же в своем помешательстве совершенно искренен.
Время от времени мне приходилось обращаться к моей маленькой аудитории. Я объяснил им, что больная попала к нам вторично. Год назад была выписана в хорошем состоянии после травматического заболевания мозга; перенесенная недавно инфекция снова спровоцировала невроз навязчивых состояний, а затем и слуховые галлюцинации.
Я посмотрел на больную с той уверенностью, которая призвана показывать, что мои обязанности мне ясны. (Быть может, процесс самовоспитания протекает у меня так мучительно именно из-за того, что на работе я играю определенную роль — ибо обязан лояльно относиться к своей врачебной профессии? Не ослабляет ли мои усилия это строгое разделение — мир личного и мир служебного? И возможно ли единство между ними?)
Я улыбнулся ей:
— Когда ты в последний раз слышала голоса?
— Не этой ночью, не прошлой, а позапрошлой.
— Что они говорили тебе?
— Проснись.
— Несколько голосов произносили одно и то же?
— Да, как хор.
— Говорящий хор?
— Да.
— Это звучало торжественно?
— Звук прокатывался по всей комнате. Я встала, очень медленно.
— Почему?
— Не могу объяснить.
— Может быть, ты старалась соответствовать их тону и потому поднималась тоже торжественно?
— Наверное.
— Ты не думаешь, что торжественность в данном случае — это ритуал?
— Не знаю.
— С помощью ритуала голосам легче было внушить тебе свое требование.
— Возможно.
— Они хотели, чтобы ты подчинялась им фанатично?
— Фанатично?
Я кивнул.
— Я должна была сопротивляться?