Герой истории испытывал добрые чувства к воспроизводящим механизмам, а они убивают именно магию аутентичности; это производило впечатление известной спутанности и нечеткости, хотя изложение всей истории было значительным для ее сознания достижением. Но она добавила (после очередной паузы), что проигрыватель не может испортиться, так как человек не знает его устройства. Относя таким образом механическое к возможно более идеальной сфере и переплетая его с магическим, она значительно повысила общую связность своего рассказа.
В сущности, ничего другого и не было. Под конец голоса набросились на этого человека, потому что он оставил своих родителей, жену, детей, друзей, коллег и т. п. Музыкальная аппаратура в его комнате, говорили они, стала ему дороже близких людей. (В комнате других вещей не было.) Речь шла, естественно, о музыке, прежде всего о ней, со вчерашнего дня тень ее бродила вокруг меня. Последние слова были уже обвинением, голоса произносили их и как приговор, хотели, чтобы больная внятно повторяла их за ними. Одним словом, они заставляли ее ненавидеть.
Она закончила свой рассказ — довольная и усталая. Аудитория все так же молчала.
Внезапно я почувствовал упадок сил и непреодолимое желание кончить процедуру. В отличие от других случаев я не стал принуждать себя к взятому мной за правило поведению. Поднявшись, я сухо попрощался со студентами. Они удивились, но я знал, что в коридоре они будут обсуждать, как я разобрался в непонятных им симптомах в состоянии больной.
Я подошел к ней и сказал, что мне надо обдумать значение ее рассказа и что мы поговорим на следующий день. Немного погодя я спросил ее, помнит ли она, что дома у нее на ночном столике остались две книги.
— Да, но я их не читала.
Так я и предполагал.
— А почему они там лежали?
— Не знаю.
Книги эти откуда-то взяты. В основе этого действия — неосознанное побуждение, связанное с необычным для нее смутным интеллектуальным оживлением. Она была простой продавщицей, и я должен был признаться себе, что лечение завершится успешно — по крайней мере в общепринятом понимании, — если я не буду об этом забывать. Приходилось истолковывать голоса по-другому: не как последнее препятствие перед возвращающейся нормальностью, а как ее предвестников, которые сурово преследуют болезненную сложность.
Сближение между личным и служебным снова откладывалось. Напрасно (впервые) я попытался их слить. Было еще рано. Наступивший у меня внезапный упадок сил показал, что я еще не готов.
У самых дверей клиники я столкнулся с одной из своих коллег, которая тоже выходила на улицу. Ей предстояло в ближайшее время выйти на пенсию, но, как ни странно, она оставалась такой же весело-циничной, какой я помнил ее с момента нашего знакомства. Высокая, очень худая, почти алкоголичка. В прошлом — три развода, бездетная. На меня она обращала в клинике особое внимание, и — я вынужден повториться, — как ни странно, и два года назад, и теперь. Шутки ее чаще всего бывали безвкусны.
— О, майн готт, — сказала она, увидев меня. — О, майн готт!
Встреча эта была мне на редкость некстати. Я сухо спросил ее, что она хочет мне сказать, иными словами — «чего тебе от меня надо».
— Я провожу тебя, — заявила она.
Мы пошли по улице. Так как я давно уже отнес ее к той категории людей, которым уже ничего нельзя сказать (признать существование такой категории было мне очень нелегко), я молчал и предоставил ей говорить. Я даже не прислушивался к ее словам — меня не интересовало, обидится она или нет. До моего сознания доходили отдельные фразы. Она сказала, например, что раньше, три года или пять лет назад, при случайной встрече со мной она восклицала «О, мон дье!», а с некоторых пор — «О, майн готт!» Как очаровательно и беззащитно звучит французское выражение и какая угрожающая строгость слышится в немецком — не наводит ли это меня на какие-то аналогии? Все-таки — услышал я немного погодя — она не может отрицать, что на нее лично эта строгость действует более… возбуждающе.
Я перестал ее слушать. Лишь через несколько минут я уловил, что она рассказывает, как в молодости она танцевала в ресторане с некрасивым лысеющим мужчиной, который нечаянно наступил ей на ногу. «Внезапно я испытала удовлетворение… до конца», — объяснила она. А она была там с первым из своих будущих мужей. Она вернулась к нему за столик, но уже знала, что не сможет обеспечить ему продолжительное спокойствие. Теперь она самоуверенно заключила: