В первый раз с тех пор, как я начал строить свое новое «я», я смеялся шутовским смехом — хоть и во сне.
Прошел еще месяц. В другой послеобеденный час меня охватило желание куда-нибудь уехать. Я был готов на все, чтобы это желание осуществить.
И допустил то, что моя система отрицала категорически, — обман.
Вероятно, вы замечаете, как я обнажаю это новое событие — я не пытаюсь понять его причины. Желание уехать пришло внезапно и было непреодолимо, совсем как не связанный с моим физическим состоянием дважды наваливавшийся на меня сон.
До самой минуты, когда я сел в поезд, я двигался к своей цели с жестокой последовательностью.
Вызвав по телефону «скорую помощь», я лег и оставил дверь приоткрытой. Провести дежурную бригаду не составило труда. Врач сжимал мою руку резиновой трубкой и удивлялся, что я не отвечаю на его вопросы, а я, отвернувшись от него, сосредоточивался. Мне понадобилось полминуты, чтобы накачать себе давление, предполагающее опасность гипертонического криза…
Несколькими днями позже я окончательно оформил себе двадцатидневный отпуск. Многие врачи проверяли мне давление; когда они убирали свои аппараты, я смотрел в их лица, поеживаясь от удовольствия — удовольствия обманывать.
Не было ли мне суждено обрести новую трансформацию — стать обманщиком? Или шутом? Не побегу ли я вдогонку за своим носом, сорванным ветром и кружащимся в воздухе, среди листьев, испытывая совершенно неведомое мне раньше наслаждение? Каждые два года становиться другим — может быть, так я испытаю все? Может быть, мои необъяснимые состояния — результат вмешательства кого-то или чего-то, добивающихся своей цели?
Но, оказавшись в поезде и обретя свое обычное спокойствие, я решил, что головокружение прошло. Обман, вытекающая из него необходимость постоянных внешних действий, такая для меня непривычная, уже переплетались в моем сознании с дважды навязанным мне засыпанием. Я надеялся, что строгий анализ выявит их происхождение — происхождение пришельцев. В распоряжении у меня было много времени. Необходимо было вернуться на два месяца назад, сделав исходным пунктом поездку в тот городок. После первого внезапного сна я почему-то не возвращался к своим тогдашним упущениям.
А вместе с тем я чувствовал: только что пережитое, по всей вероятности, каким-то образом связано с ними.
Спустя неделю я медленно шел по полю. Вдали я увидел костер, вокруг двигались маленькие фигурки. Что они жгли? Меня это не интересовало, но я пошел в ту сторону, чтобы не нарушать гармонии извечной картины: пустое пространство, одинокий человек, манящий его танец огня.
Я положил себе сделать эту прогулку началом очистительного раздумья, которое должно было вернуть мне уверенность в себе. Я представил себе городок, улицы между больницей и Домом культуры. Но этот образ вытеснялся другим: я снова увидел мать, в пальто, спущенном до локтей, — она говорит что-то отцу, у нее оживленное лицо. Я остановился, глядя на костер, на безостановочно двигающиеся фигурки. И сказал голосом, в котором было и отчаяние, и решимость:
«Ты ли это? Чего ты хочешь?»
Это было оно, мое прежнее «я». Оно всматривалось в мать и в отца, я чувствовал, как мне больно и как я не хочу испытывать боль. С каждой секундой я все больше переставал быть единым. Разговор тоже вспыхнул, как костер, и я засветился в молчаливом пространстве того участка земли, который охватывал мой взгляд, а земля была, как всегда, бесстрастным наблюдателем.
Я попросил свое прежнее «я» об отсрочке, сел на голую землю и написал книгу до этого места.
Два моих «я» — новое и прежнее. Н. и П.
Н. Это ты? Чего ты хочешь?
П. Я. Ты думал, что ты меня убил?
Н. Да.
П. Ты уничтожал меня постепенно, злобно. Топтал меня сапогами. И ни разу не спросил меня: «Тебе очень больно? Тебе страшно?»