В глазном отделении обстановка была куда более грустная, чем в терапевтическом и даже в хирургическом. Здесь лежали самые унылые больные: между ними и светом была опущена завеса. Там я узнал, какие ужасные пучины разверзаются во взгляде молодого мужчины, встретившегося со своей женой. У нас лежал, например, высокий и красивый столичный житель, видный и все прочее, но с одним глазом. Он служил в запасе и по неосторожности дотронулся до какого-то заряда, ну и… Я и сегодня вижу, как он стоит во дворе госпиталя со своей тоже высокой и красивой женой. Нет, дело тут было не в банальной верности. О, конечно, не в этом… Здесь все сложнее. Я видел перед собой двух человек, поднятых судьбой над всем обыкновенным и посредственным. Они дышали воздухом других моральных категорий. Поняла ли она его? Если нет, жизнь их станет адом и она так и не узнает, почему у них ничего не получается.
В глазном отделении я впервые отчетливо себе представил, как бы я хотел держаться с другими людьми и каким вообще должен быть человек. Но тут вы меня, что называется, не поймете, если сочетание властности и энергичности для вас образец человеческого характера.
Словом, я захотел стать похожим на Рашко, двадцатишестилетнего парня из Казанлыка, который был тут всеобщим любимцем. Это был обаятельный, милый человек. От него веяло покоем. Он держался мягко, сердечно, не любил привлекать к себе внимание, в разговор всегда вносил спокойствие, а не напряженность.
Есть три основных вида человеческих проявлений: претензия, безразличие, лучезарность. Ему выпало счастье быть лучезарным, и его заботливость по отношению к другим выглядела совершенно естественно. Я вспоминаю, как в день его выписки пожилые люди брали его ладонь двумя руками, произносили его имя с нежностью.
Слова мои звучат обобщенно, но я описываю не оригинала, не эксцентрика (моему сердцу это не близко), а просто человека, который мне нравится.
В Рашко то было замечательно, что он постиг главное — любовь к ближним. Цели у него при этом не было никакой, честолюбия — тоже. Честолюбие здесь может только помешать, тогда как в другом деле оно — основной двигатель. Какая глубокая справедливость! Скромный и внутренне гармоничный человек получает, и притом самым естественным образом, куда более дорогую награду, чем тот, кто как нож врезается в жизнь.
В том же глазном отделении, конечно, были и честолюбивые люди. Например, один солдат, который очень хорошо играл в шахматы. Ему не надоедало меня обыгрывать. Он победил меня восемь раз подряд, и лишь в девятой партии он случайно сделал слабый ход, но взял его назад, чтобы и эту партию выиграть. Он всегда повторял: партию нельзя уступать просто так. Я не очень понял эту фразу, ни тогда, ни после. Может быть, таких партий было больше, чем одна, и он знал, что долго я переживать не буду. Во время моего отпуска он заглянул ко мне домой (он ехал к родителям в Варну). Обо мне у него создалось представление, что я — «софийский туз». Его честолюбивая натура требовала, чтобы у него был такой друг. Пианино его устраивало, но он не поверил, что у меня нет ни магнитофона, ни машины, он был почти уверен, что я просто не хочу ему их показать.
Глазным отделением заведовал доктор Х. Я лежал у него с августа по октябрь 60-го года. Под конец он рассказал моей матери, что мне грозила слепота, но он меня спас. Наверное, так и было. Он лечил меня каплями и компрессами и жуткими инъекциями в склеру больного глаза. Я видел, как внутрь глаза потихоньку входит игла. Это напоминало ужасы из рассказов Эдгара По. Инъекции предшествовал наркоз: пять-шесть капель делали глаз бесчувственным и каким-то студенисто-стеклянным. Когда игла входила, боли не было, но было отвратительное ощущение: казалось, что дотрагиваются до самой твоей наиглубочайшей сущности. Если при этой процедуре присутствовал кто-нибудь из больных, я неизменно слышал сочувственные вздохи и крепкие словечки.
Теперь, когда прошло столько лет, я вдруг осознал одно странное обстоятельство: и в глазном отделении, и в терапевтическом, и в хирургии я ни разу не встретил среди больных кадровых офицеров. Было ли это случайно, или офицеры лечились в другом месте, не знаю, да и смысла нет выяснять давно отошедший в прошлое факт. Во всяком случае, атмосфера в этих отделениях была на редкость демократичная. Никто из нас, простых солдат, не чувствовал себя ниже других больных. А здесь были и пожилые люди, родственники офицеров или бывшие офицеры. Мы все держались как в обычной больнице. Офицерами здесь были только врачи. Но они относились к нам так дружелюбно, что невозможно было воспринимать их согласно иерархии.