Меня перевели (уже со здоровым глазом) в терапевтическое отделение, а оттуда — в хирургию. Я еще не знал, что предстоит операция: никто мне ничего не сказал. В воскресенье ко мне пришла только мать. Она как-то очень испуганно предупредила меня, что завтра у меня возьмут кусочек от распухшей кости на биопсию. Но я не испугался. Я только не мог понять, когда она узнала эту новость. Однако спрашивать не стал. Потом она призналась, что про биопсию солгала: она хотела, чтобы я вошел в операционную без страха. Ее ложь свою роль сыграла. Я очень хорошо спал и утром, когда меня позвали, нисколько не испугался.
Сама операция связана для меня с одним приятным воспоминанием. Речь пойдет о старшей медицинской сестре госпиталя, которую я до сих пор не забыл. Она была такая стройная, хрупкая и такая красивая, что раньше — до операции — я б никогда не поверил, что она может испытывать ко мне интерес.
В то время я относил женщин к той или иной категории только в зависимости от их красоты. Я даже и представить себе не мог, что социальное положение тоже влияет на их судьбу и самоощущение. Старшую сестру я относил к самой высокой категории. Пока я усердно нахваливал ей хорошенькую сестру из терапевтического отделения, она меня перебила, сказав: «Не смейся над бедными сестрами!» И тогда я начал понимать, что порой красота, подобно одинокому метеору, проносится, не скрашивая несложившуюся жизнь женщины, и что это жестоко — применять к ней мерку ее социальной малоценности.
Операция слила воедино дрожь моей ноги (когда местная анестезия уже не действовала) и ту нежность, с какой красивая сестра стирала с моего лба капельки пота. Она приходила в нашу палату каждый день, чтобы со мной повидаться, но я, ни на секунду не смея в это поверить, на все ее вопросы отвечал односложно.
И вот еще что я скажу. С помощью медицинских сестер из терапевтического отделения, куда меня определили после операции, я научился контакту с женщинами; внимание, которое они ко мне проявляли, пробудило во мне мужское самосознание. Я стал уже без смущения ухаживать за ними, шутить.
Своим присутствием сестры скрашивали пребывание в госпитале (и не только мое). Я знал очередность дежурств и с нетерпением ждал появления тех сестер, которые мне нравились. Для солдат их присутствие было настолько важно, что и сегодня мне кажется несправедливым, что жизнь за пределами отделения была для сестер важнее, чем дежурства около нас. Они вовсе не казались нам «бедными сестрами». Их присутствие было как благодеяние. Чудесен миг пробуждения, когда над тобой красивое лицо и рука подносит тебе термометр.
Я пропустил много возможностей. Я так был деликатен, что разговоры мои от поступков все еще отделяла пропасть. Старшая сестра иногда звала меня помочь ей на складе. Одна крепкотелая красивая сестра, которая намеревалась стать кандидатом литературы, то и дело появлялась около меня и приглашала на чай в дежурку, когда была там одна, и т. д. и т. п. Но я не откликнулся. Интересно, догадывались ли они о моей неопытности? Видимо, нет. Потому что иногда они на полном серьезе обсуждали со мной некоторые сексуальные проблемы.
Общение с этими женщинами без сомнения сыграло свою роль в моем выздоровлении. Выписали меня с нормальным анализом крови. Это означало, что артритный воспалительный процесс утих. Сестры и сами понимали, что приятное общение с другим полом действует в больничной обстановке ободряюще и благотворно. В одной из палат лежала молодая женщина с послеродовыми осложнениями. Она не вставала. Говорили, что состояние ее безнадежно. Дежурные сестры часто находили повод, чтобы привести меня к ней вечером, когда три человека могут полчаса или час спокойно поболтать. Я догадался, что они это делают нарочно: я был нужен, чтобы хоть немного развлечь больную. От этих разговоров в памяти моей ничего не осталось. Женщина была красивая, а улыбка ее — печальная. Она ни на что не жаловалась. Это я как раз помню. Я недостаточно ей сочувствовал, я по-настоящему не проник в ее трагедию. Теперь было бы по-другому. Но я себя не виню. Ребенок, чьи чувства зажаты запретами взрослых, обычно невинно жесток и слеп там, где мы, взрослые, уже прозрели. Он почти не видит чужого страдания. Ведь для этого нужно внутреннее зрение, которое развивается медленно. В восемнадцать и в девятнадцать лет еще слишком рано. «Внутреннее зрение» — часть нравственной эволюции, очень высокая ее форма, которая обогащает нас, вознаграждая за погубленную сверхчувствительность, ярче всего выраженную, когда ребенок только родился. По Пифагору, это единственный возраст, когда человек еще не оглушен музыкой сфер, то есть реально существующими звуками космической гармонии. С возрастом сверхчувствительность наша слабеет. Компенсация за ее утрату вовсе не мала. Мы видим муки других и обогащаемся еще одним чувством: в нас развивается доброта (считают, что ее происхождение неизвестно).