О господи, куда ее увело! Как задумалась на том месте, где героиня с героем уезжают на такси в особняк среди парка пить дальше «ОС» и делать то, что полагается, когда вдвоем пьют хороший коньяк в тихом и роскошном особняке, где никто не мешает, да, как остановилась на том месте, так повело ее мысли, как сказал бы Петер, и в самом деле «по касательной». Ну к чему ей сейчас вспоминать, как и когда она ездила на такси или в машине Каспарсона, какая тут связь с этим темным осенним вечером, когда на дворе моросит и мигает дождь, гноя картошку и проращивая грибы? Никакой связи, действительно! А вообще говоря, тут нет никакой связи даже с этой чудесной книжкой, которую Алисина рука листает и листает, все не находя, не отыскав еще нужную страницу, между тем как глаза сами собой, как нарочно, натыкаются и застревают на таких строчках, которые лучше было бы, только скользнув взглядом, пропустить, не задерживаться зря и не мешкать, раз уж завтра вставать чуть свет и сломя голову мчаться в Бривниеки… Разумнее было бы… Но нет, Алисе вовсе не хочется быть слишком разумной, если ради этого надо жертвовать всем, даже нельзя почитать роман, который тебе по душе. Далеко ли она уехала на своей рассудительности и трезвости? На колхозной доске Почета красуется — это да, и улыбается как полная луна. А в остальном? В остальном, как ни крути, осталась она в девках. Никакой особой красоты в ней и в восемнадцать лет не было, разве что стройное и гибкое тело, которое помаленьку рыхлеет и тяжелеет, так что через десяток лет, того и гляди, станет грузным и неуклюжим, как у раздоенной коровы. И где же тут ум, где голова — ждать Петера и надеяться на Петера, отлично зная, что он насовсем к ней никогда не вернется. Не такая уж она круглая дура, чтобы этого не понять, хотя не раз ее называли овцой и гусыней.
Товарки на ферме и соседки пытались и пробовали ее переделать, чтобы стала как другие, как все, учили и подзуживали — плюнь ты на Петера, покажи ему фигу, оставь его с носом, не будь ты половой тряпкой, об которую намотавшийся и нашатавшийся не знай где мужик может обтереть пыльные башмаки, не ходи ты как сонная, а лови счастье, пока можно! Лови счастье? Как будто бы счастье — муха, которую можно поймать, зажать в горсти и оборвать крылышки, чтобы не улетела.
Все равно, счастье ли это Алисино или беда, но для нее существует только Петер, один Петер. И пусть из-за этого она осталась вековухой, и пусть из-за этого она сейчас не может уснуть, не может никак, ворочается и крутится, как на еловых ветках, и даже не в силах задремать, — другой судьбы, судьбы без Петера, хоть бы она сто раз была овца и гусыня, ей не нужно.
Так думает Алиса, опять невольно уходя мыслью от книги, где Она и Он вместе и где им обоим так хорошо, как может быть хорошо женщине с мужчиной, которых не связывают никакие узы и путы… как ее с Петером.
Да что она! Нашла с кем сравнивать, дуреха! Себя — с прекрасной героиней, у которой все так божественно красиво: грудь и живот, бедра и ноги, волосы и глаза, белье и платья…
«Она долго стояла под душем, потом натерла свою нежную розоватую кожу ароматным польским лосьоном. Затем надела итальянское белье-паутинку и, накинув на плечи легкий, нежно-алый французский пеньюар, остановилась перед зеркалом».
Стоп, а что такое — пеньюар? Слово как будто знакомое, только…
И вдруг Алиса догадывается, что пеньюар — да ведь это чудная такая комбинация не комбинация, халат не халат, который насквозь просвечивает и у которого весь перед нараспашку. Ну да! Ей же точно такой — светло-алый — пеньюар подарил Петер, когда возвратился из Африки: этого пустомелю Тьера, дорогие французские духи и еще пеньюар. Сперва она даже не сообразила, как его носят — надела задом наперед. И Петер смеялся чуть не до упаду. Для его удовольствия она надела снова, теперь уже правильно, зато стало видно, что у нее нет достойного белья — розовая кружевная кисея просто требовала под низ капрона или даже нейлона, Алисина же рубашка и трусы выглядели слишком грубыми и простецкими, и это несоответствие она, хоть и неискушенная по части моды, зорким женским глазом тут же уловила и, женщина есть женщина, сильно сконфузилась, чувствуя, что она смешна и пеньюар ей пристал как корове седло. Это и был первый и единственный раз, когда она вообще надевала светло-розовый пеньюар, и какое-то время спустя, когда с деньгами было туговато, Алиса отвезла его в Раудаву, в комиссионку, Тьера подарила Войцеховскому, а пеньюар продала и себе оставила только флакончик духов с надписью на иностранном языке, где из всего можно было понять одно-единственное слово, зато такое, что бабы на ферме только охали и ахали, и стонали как от боли — на этикетке черным по белому было напечатано волшебное слово «Paris».
Свинарки в один голос заявили, что Петер на этот малый пузырек ухлопал бешеные деньги, ведь французские духи ценятся на вес золота. Ни одной из них ни муж, ни хахаль ни при людях, ни украдкой парижских духов никогда не дарил, как Петер своей Алисе, ни одной из них не доводилось их даже понюхать, ведь в магазине такая бутылочка стоит пятьдесят, а то и все шестьдесят рублей, а на эти деньги можно купить приличные зимние ботинки себе или кому-то из детей пальто; никто теперь не называл Алису овцой или гусыней и не подначивал показать Петеру дулю и дать ему от ворот поворот, совсем напротив, все хаяли своих мужей — у них только винище да хоккей на уме, телевизор да бензин, а не благоверные, которых ведь положено любить и баловать, и все как одна хотели и просили побрызгать хоть чуток на них из божественного флакона, а то помрут они и не узнают, что за штука французские духи, а чем же они хуже других женщин — здоровые, работящие бабы с фермы, которые трудятся в поте лица от темна до темна и еще успевают управляться с хозяйством и своих мужичков обиходить тоже. И Алиса поняла — это действительно ни в какие ворота, если она будет сидеть на своих французских духах как собака на сене, тогда как товарки ее будут с тоски умирать по волшебному аромату.
Алиса выдернула стеклянную пробку и, сияя от счастья и пьянея от терпкой горечи, распространившейся кругом, поплескала из флакончика свинаркам на грудь их черных халатов, в то время как они стояли в кружок не дыша, с торжественными лицами. И только ограниченный и слишком сухой, практический ум мужчины мог назвать это чепухой на постном масле, всякая же настоящая женщина поняла бы Алису и сказала: да, конечно, ради таких минут стоит жить, и такие мужчины, как Петер, на земле действительно не валяются — так они тогда и сказали, колхозные свинарки.
И только один человек в тот день омрачил полное блаженство бабьего царства в Бривниеках, и уж само собой — человек мужского пола. Приехал Феликс Войцеховский и, явившись, стал дергать носом и морщиться, удивляясь, чем это у них на ферме так разит — не то затхлым силосом, не то уборной. И свинарки, хотя вообще-то редкий день пройдет, чтобы они не погрызлись и не поцапались, на удивление дружно, всем миром напали на Войцеховского, крича наперебой, что он не иначе как болеет ринитом или сапом: какой же это, прости господи, затхлый силос или, хуже того, уборная, если ему выпало счастье здесь, в Бривниеках, лично, своим носом понюхать самые настоящие французские духи, которые вот Алисе привез Петер. Однако Войцеховский скривился еще больше и, как обычно, в изысканных и малопонятных выражениях возмущенно изрек что-то насчет «цивилизованного варварства» и «потрясающего гибрида свинства с парфюмерией» и вдобавок пробубнил что-то по-французски, ну, одним словом, вконец испортил всем настроение и разозлил всех не на шутку, хотя Алису, наверное, меньше других, потому что она никогда не забывала, что как бы то ни было, а Войцеховский — отец Петера. Войцеховский же со своей стороны всегда выделял ее среди остальных, и наверняка уж не только потому, что Алиса на ферме лучшая свинарка…