Еще не до конца проснувшийся, еще разомлевший от тепла постели, взъерошенный неодетый Уокер натягивает штаны и идет к двери, переступая носками босых ног и стараясь не зацепить занозу от торчащих дощечек пола. Вновь он думает, что это Морис, и вновь это не так, и, ожидая Мориса за дверью, он даже не удосуживается спросить, кто там.
Сесиль стоит перед ним. Она взволнованна, она кусает ее нижнюю губу, она то и дело вздрагивает, будто электрический разряд время от времени проходит через ее тело, и будто она готова оторваться от земли и взлететь.
Уокер говорит: Ты же должна быть в школе?
Не беспокойся о школе, отвечает она, проходя в дверь без приглашения. Это более важно, чем школа.
Ладно, это более важно, чем школа. Насколько?
Ты не позвонил мне ни разу после того ужина. Что произошло?
Ничего. Я был очень занят, только и всего. И я подумал, ты тоже. У тебя только что начались уроки на этой неделе, и ты по уши, наверное, в домашних заданиях. Я хотел предоставить тебе несколько дней, чтобы ты втянулась в учебу.
Это не так. Это совсем не так. Моя мать говорила с тобой, вот почему. Моя глупая мать говорила с тобой и напугала тебя. Хорошо, чтобы ты знал, моя мать не знает ничего обо мне. Я сама могу о себе позаботиться, спасибо за заботу.
Подожди, Сесиль, говорит Уокер, поднимая правую руку и останавливая ее речь открытой ладонью — жестом полицейского, регулирующего движение. Я встал три минуты назад, продолжает он, и все еще пытаюсь проснуться. Кофе. Вот, что я делал. Я пил кофе. Хочешь немного?
Я не люблю кофе. Ты знаешь это.
Чай?
Нет, спасибо.
Ладно. Ни кофе, ни чая. Пожалуйста, сядь хотя бы. А то я начинаю волноваться.
Он жестом приглашает ее сесть на стул, затем отодвигает этот стул для нее, и в то время, как Сесиль идет, он берет чашку кофе и подходит к постели. Он усаживается, провалившись в матрас в тот же самый момент, как она садится на скрипучий стул. Отчего-то это совпадение кажется ему смешным. Он глотает уже не горячий кофе и улыбается ей, надеясь, их совместное приземление было так же смешно и ей, но у Сесиль нет повода для смеха, она не улыбается ему в ответ.
Хелен, говорит он. Да, она говорила со мной. Это случилось, когда ты вышла из комнаты после пианино, и разговор длился пятнадцать-двадцать секунд. Она говорила, я слушал, но ничуть не напугался.
Нет?
Конечно, нет.
Точно?
Абсолютно.
Тогда почему ты исчез?
Я не исчез. Я хотел позвонить тебе в субботу или в воскресенье.
Правда?
Да, правда. Прекрати. Больше никаких вопросов, хорошо? Никаких сомнений. Я твой друг, и я хочу быть твоим другом.
Но лишь…
Хватит. Я хочу быть твоим другом, Сесиль, но не могу им оставаться, если ты мне не веришь.
Верить тебе? Ты о чем? Конечно, я тебе верю.
Не совсем. Мы провели вместе много времени, мы говорили о многом — книгах и философах, искусстве и музыке, фильмах, политике, даже обуви и шляпках — но ты никогда не рассказала мне о себе. Ты не должна скрывать ничего от меня. Я знаю, что такое проблемы. Я знаю, что бывает в семьях, когда что-то не так. В тот день, когда я рассказал тебе о моем брате Энди, я думал, что ты тоже расскажешь о себе, но ты не промолвила ни слова. Я знаю, что случилось с твоим отцом, Сесиль, я знаю, в каком аду ты и твоя мать живете, я знаю о разводе, я знаю о свадебных планах твоей матери. Почему ты даже не упомянула об этом? Мы же друзья. Мы же здесь, чтобы разделить боль, помочь друг другу.
Мне очень тяжело, говорит она, опуская глаза и разглядывая свои руки. Вот почему я так счастлива, когда с тобой. Потому что я не должна думать об этих вещах, потому что я могу позабыть о том, какой грязный и ужасный мир вокруг нас…
Она говорит, но он уже не слышит ее, его внимание на другом из-за внезапной мысли, пришедшей ему в голову, и он раздумывает, может быть, сейчас как раз и есть тот самый момент, чтобы рассказать ей его историю, историю Борна и Седрика Уилльямса, убийства Седрика Уилльямса, тот самый правильный момент, потому что после всех его уверений в дружбе она сможет внимательно выслушать его рассказ, спокойно воспринять описание жестокого поступка Борна, без последствий для хрупкого создания, как ее назвала мать, для этой дрожащей, грызущей ногти, ранимой Сесиль, в то же время проведшей лето за переводом поэмы столь жестокой, будто из ночного кошмара, что даже он был потрясен монологом-воем Кассандры о разорванных в клочья монстрах и сожженных городах и убийствах родных детей, но все это — в мире воображаемого насилия мифа давних от нас лет, а Борн при всем при этом — реальный человек, живущий, дышащий человек, кого она знает всю свою жизнь, человек, решивший жениться на ее матери, и неважно — за или против она этой женитьбы, что случится с ней, когда она узнает о том, на что способен этот человек, когда он расскажет об убийстве, виденном им своими собственными глазами, и, хоть и решив, что сейчас — самое лучшее время для разговора о случившемся в Нью Йорке прошедшей весной, он медлит, он никак не может собраться с силами, он не должен этого делать, он не сделает этого, и так выходит, он не будет вовлекать Сесиль, чтобы донести эту историю до ее матери, он сам пойдет к Хелен, и это лучшее решение, самое честное решение, и если при этом он даже и не добьется ничего, все равно — он не должен и не расскажет Сесиль ничего.