Однако на прямую оппозицию Хайн не решился. Он не пришел ко мне, не сказал: «Петр, я принципиально возражаю против вашего образа действий»… Он не потребовал объяснений. Только при каждой встрече подпускал шпильки, старался уязвить меня.
— Я-то мечтал так устроить жизнь, чтобы в доме царило взаимное согласие и любовь, — вздыхал он. — Так было у нас двадцать лет подряд. Не люблю ссор…
— А что, тетушка опять на меня рассердилась? — спрашивал я с притворным удивлением. — Насколько мне известно, я ей ничего не сделал.
— Боже сохрани, — отступал Хайн. — Только иногда она жалуется на одиночество…
— Если тете нужны какие-то объяснения, я охотно навещу ее и со всей почтительностью изложу свое мнение, — с готовностью предлагал я.
Хайн, всполошившись, моментально сдавал позиции. Кто знает, какие могут возникнуть от этого новые недоразумения?
Хайн находил тысячи поводов без конца подвергать обсуждению принятую мной меру, разбирать ее, оспаривать… Не только тетя, но и Соня чувствует себя теперь очень одинокой. Когда мы оба уезжаем на завод, дом совсем пустеет. Кати ведь тоже занята в конце концов. Я должен бы помнить, что все это дурно влияет на молодую женщину, склонную к меланхолии…
Я возражал, что, когда у женщины есть дело, ей некогда предаваться задумчивости. Хайн не постеснялся выдвинуть новый аргумент: такой, мол, богатой девушке, как Соня, вовсе не обязательно заниматься делом, которое ей не нравится.
— Вот как? — возмутился я. — Значит, для моей жены забота о муже — слишком грязное занятие? Если ей не готовить еду, не хозяйничать по дому, то что же, спрашивается, она вообще тогда будет делать?
Хайна непрестанно сверлил вопрос: что, собственно, произошло между мной и Соней? Он любил говаривать: у кого есть глаза, тот видит. Он-де старый, опытный человек, слышит, как трава растет. Еще бы! Как бы не так! — мысленно ухмылялся я. Ну-ка, скажи, что ты знаешь, старый, опытный человек? Ничего ты не знаешь…
Я замыслил наказать Соню. О нет, не подумайте, я не был с ней груб. В худшем случае — несколько суров. Несколько сух и неразговорчив. Я обращался с ней так, как она того заслуживала. Повторяю: я обращался с ней так, как она заслужила. Разве во время ее болезни я мало таял от нежности? Не прощал ей по-рыцарски все, чем она меня ранила? Я более чем достаточно ломал себя, просиживая у ее ложа и выдавливая из себя сладенькие улыбочки. А ведь я не создан для того, чтоб гладить по щечкам да заглядывать в глазки… Но клянусь, было время, когда я все это делал! И до ее болезни и после тоже. Я не заслужил, чтоб со мной обращались так, как обращалась со мной Соня. Отказала в поцелуе… Отказала в правах супруга…
Нет, я никогда на нее не кричал. Я умею приказывать, не повышая голоса. Всем известен тот ледяной холод в глазах, с каким сильный человек смотрит на того, чье общество ему нежелательно. Превосходство свое можно показывать многими способами — многими способами и без крика. Улыбка ведь тоже многое может сказать. Даже приветливое слово может прозвучать неприязненно. Я никогда не выпадал из роли. Домой являлся с высоко поднятой головой — так судья вступает в зал суда. После обеда читал газеты с таким интересом, что никто и подумать не осмеливался, что для меня существует что-то еще помимо содержания статей. Если меня отрывали от чтения — я принимал это с холодным, сдержанным удивлением. Вскоре Соня отучилась мешать мне. Вскоре она перестала робко мне улыбаться…
Наконец-то она узнала, что это значит — вступить в спор с таким человеком, как я! Ничего, сдашься, упрямая, взбалмошная головушка! В другой раз еще подумаешь, прежде чем унижать меня!
— Петр, — дрожащим шепотом говорил Хайн, — не могу я смотреть, как вы мучите это дитя! Господи, да не будьте же вы как камень! Это бесчеловечно! Такого лица, какое вы показываете Соне, я в жизни не видывал! Доверьтесь мне, положитесь на мою беспристрастность. Если Соня вас как-то обидела, я отчитаю ее. В любой семье бывают ссоры… Господи, надо же прощать ошибающимся!