— Вот как — не веришь, значит? — Тон ее стал хвастливо-загадочным. — Ну да, ты, наверное, не знаешь, что у легкомысленных женщин бывают любовники. О, любовников-то они любят гораздо больше, чем мужей! Легкомысленные женщины никогда не обманывают своих любовников! — Она злорадно осклабилась. — Ищи, глупый муж! Только некоторых любовников трудно поймать. Мой — такой, что его никто никогда не поймает!
Я сидел молча, совершенно сломленный, а она угощала меня повествованием о недостижимом любовнике. Он могуществен, ее возлюбленный, могущественнее всех людей. И я должен поостеречься. Я ведь никогда не могу быть уверен, что он меня не слышит. Если я его как-нибудь оскорблю, он может мне отомстить. Потому что он вездесущ, он всемогущ, ее любовник! Как же Соне не веселиться? Она ведь поняла интересную вещь: с ней уже никогда не может случиться ничего плохого. Она под его защитой.
Я тупо смотрел перед собой шепча: «Хлеб, хлеб, хлеб…» Мои глупые предположения лежали передо мной бесформенной грудой — они рухнули, как карточный домик. Нет, Соня выдумала Невидимого не для того, чтобы дразнить меня, она сделала это не из женской мести. Он постепенно вызревал в ее душе. И вовсе не для того она так необузданно веселилась, чтобы помучить меня, — она потому была так возбуждена, что мысли ее путались, и она боролась с этим, и стыдилась этого, и отчаивалась… А теперь — уже не борется, не отчаивается больше…
— Как же мне не веселиться теперь, — радостно продолжала Соня, — если я знаю, что я не одна в доме! Меня теперь уже не трогает, что мой муж пренебрегает мной… Как не смеяться мне, когда я знаю теперь, что есть некто, готовый верно и честно поддерживать меня! Мой любовник ласков со мной, хотя он всегда молчит. Он не покинет меня до смерти! Да и как он может покинуть меня теперь, когда ждет от меня ребенка? Как может он не любить меня и быть жестоким со мной, когда он знает, что я жду рождения его ребенка!
Она говорила нараспев, с таким жаром, с такой страстностью, что в голосе ее дрожали слезы.
Я мог еще обманывать себя — если б захотел, — что такой поэтической символикой она хочет поведать мне о своей участи. Но я махнул рукой, отгоняя эту последнюю надежду. Соня, вероятно, подумала, что жест этот адресован ей, что я поднял руку ударить ее…
— Так я и подумала! — Она съежилась в испуге. — Ты разозлишься, когда я сознаюсь, что у меня любовник…
И она безутешно заплакала.
Подожду, сказал я себе, подожду, пусть выплачется. Я встал, заходил мимо нее, забившейся в уголок за занавеской. Я шагал и шагал, покачивая над собой свою черную хоругвь. С ужасом, со стесненной душой думал я о ребенке, которого носит под сердцем безумная. Как оградить его от опасности переменчивых настроений матери? Какой свет может зажечь в его мозгу ее помутившаяся душа?
Внезапно Соня выскочила из угла, захохотала, высунула мне язык. Отбросив стул, стоявший у нее на дороге, она убежала в свою комнату.
Я ждал. Снова забушевал рояль.
Я пошел к ней. Окликнул в испуге:
— Соня, Соня!
Поздно. Я говорил — то просительно, то угрожающе, — она не слышала. Она была поглощена своей неистовой игрой. Ноты валялись по полу, она играла что-то свое, ликующее, необузданное, что, пожалуй, и впрямь могло бы нравиться только ее невидимому гостю.
— Соня! — надрывался я, стараясь перекричать рояль.
Она не обращала на меня внимания, глаза ее пылали, лицо горело — судорожная поспешность в пальцах, во всем теле…
Я осторожно прикрыл дверь. В темноте перешел через коридор в свою комнату, взял из коробки сигару и медленно, нарочно медленно, чтоб преодолеть предательскую дрожь в руках, зажег ее.
Потом отправился к тестю.
— Что вы об этом думаете? Говорите же, Петр, как вы на это смотрите?
Хайн со своими всклокоченными волосами и бородой показался мне вдруг ужасно опустившимся, жалким, беззащитным, непохожим на себя. Впечатление это усугублялось еще тем, что он лежал в постели. Ворот расстегнут, рукава рубашки болтаются, открывая белые волосатые руки, дряблая старческая шея… Тетка стояла у его изголовья, как злой дух, подстерегающий душу умирающего.
— Она сильно раздражена, — как можно спокойнее начал я. — Вот теперь на музыку набросилась — но, видно, музыка не идет ей на пользу. Надо будет прекратить это.
— Это началось, Петр, примерно через полчаса после того, как вы, пообедав, уехали на завод, — сказал Хайн. — Никто не понимает, что в нее вселилось… Кати говорит, до обеда она все время была тихой, даже молчаливой. Потом начала вдруг усмехаться про себя и проявлять непонятное волнение. Хоть бы перестала играть! Меня эта музыка словно молотом по голове бьет… Хоть бы ее кто-нибудь успокоил… Да и я тоже нуждаюсь в том, чтоб меня кто-нибудь успокоил… Я болен… У меня был жар. И в голову все такие мысли лезут, от которых перехватывает горло…