Мне было двадцать шесть лет, когда война кончилась. Надпоручиком в запасе я оказался беднее, чем когда-либо прежде. Дешевая квартира уплыла из рук. К счастью, я вышел из войны невредимым. Хотя я и участвовал в бесчисленных атаках и отступлениях, ни разу меня не ранило серьезно. А вот теперь дела мои были из рук вон плохи.
И в самую трудную минуту появился Донт.
Не очень-то приятно всю жизнь быть чьим-то должником, но тогда у меня не оставалось выбора. Донт вообще не попал на фронт. У него теперь было собственное ателье и — вот чудеса-то! — даже какое-то имя. Я пришел к нему. Сказал, что погибну, если он не поможет мне хотя бы на первых порах. Моя просьба растрогала его. Он бросился меня уверять, что давно мечтал быть мне полезным, только его всегда отпугивала моя гордость. На другой день я поселился в его ателье. И жил у него, на его счет более полугода.
На лекции я, как и многие другие, ходил в офицерской форме. Опять кипятил содержимое колб и растирал химикалии в ступках. Мой брат парикмахер к тому времени уже стал самостоятельным мастером. Он помог бы мне, пожелай я того: Швайцары всегда отличались расчетливостью. Брат даже в завуалированной форме предлагал мне помощь. Достаточно было руку протянуть — но я не протянул, хотя и приходилось мне не на шутку туго. Не хватало, чтоб кто-то из родственников помог мне закончить учебу! Не было печали! Это значило посадить себе на шею всех Швайцаров до самой смерти. Они б никогда не выпустили меня из лап. Нет уж, лучше подохнуть под забором, как собаке, чем зависеть от них!
Слава богу, все обошлось. Офицерская моя форма, правда, была заплата на заплате, я сам — кожа да кости, порой не было денег даже на нитки, чтоб пришить пуговицу к мундиру (интерес Донта ко мне носил характер чисто художнический и зависел от его настроения), но в конце концов меня восстановили в должности платного ассистента. Как только у меня завелось немного денег, я второй раз уехал от Донта.
В 1921 году я закончил политехнический институт. Еще до государственных экзаменов меня приняли на работу в фирму «Патрия — химическая чистка и крашение». Для начала жалованье положили скромное, и все же оно было куда больше того, что я получал как ассистент профессора. Насколько я помню, оно составляло триста крон в месяц. Жить было можно. Из «Патрии» я перешел на крупный мыловаренный завод. Практика начинала мне нравиться. На мыловаренном заводе мне платили в полтора раза больше, чем в «Патрии». Но я стремился не только к материальному благополучию, — я хотел приобрести более широкие знания. И решил ехать за границу, то есть в Германию и Англию. Немецкий язык я знал, английский зубрил по вечерам после работы.
Третьим моим местом была лакокрасочная фабрика. Жалованье здесь было несколько меньше, чем на мыловаренном заводе, зато я получил возможность ознакомиться с новой областью химической промышленности. Неприятным последствием моей послевоенной нужды было то, что с тех пор Донт считал себя вправе претендовать на меня. Он полагал, что может рассчитывать на мое участие в его кутежах, и время от времени являлся кормить меня разговорами о своей живописи. Это было в высшей степени тягостно, но, к счастью, продолжалось недолго. Донт влюбился очень глупо, по-мальчишески, женился, послал к черту «свободное искусство» и сделался учителем рисования в одном из пражских реальных училищ.
«Художник до мозга костей» взялся учить рисованию мальчишек в школе. Присяжный кутила остепенился. Чего не сделаешь ради женщины! А она не очень-то была и красива, эта Тина Донтова. Унылая блондинка со взбитыми волосами, козьими ногами, большой мягкой грудью, с длинными и острыми клыками и еще более острым и пошлым язычком. Пришлось мне, конечно, и свидетелем на их свадьбе быть, и после навещать их время от времени. Они хвастали своим сомнительным счастьем и не проходило дня, чтоб не донимали меня советами жениться, поскольку де брак — высочайшее блаженство.
Болтушка Карел сделался крайне противным малым. Женившись, он ужасно заважничал передо мной. Для пущей солидности он отрастил бородку, стал носить высокие простые воротнички и артистические галстуки. Взял привычку слегка сутулиться и в разговоре, не поворачивая головы, скашивать свои маленькие ехидные глазки. Словно он поверяет кому-то какой-то пикантный секрет. Он стал мне неприятен как никогда раньше, но я все не находил удобного случая освободиться от его настырной дружбы.
Всякий раз, когда я ужинал у Донтов, Тина прижималась к моему плечу, щекоча мне лицо своей взбитой прической. Карела это не трогало, он скашивал глаза то в одну, то в другую сторону, сутулился, с хвастливым видом сыпал анекдотами из жизни художников. Тина перегибалась ко мне через ручку кресла, давая мне возможность заглянуть в глубины ее декольте. Однажды она попросила меня втайне обучать ее английскому языку. Хочет, мол, сделать сюрприз Карелу. Я отказался — не из добродетельности, а просто потому, что Тина была мне противна. Думаю, с тех пор она меня возненавидела.