— Да, — глухо сказал я, подавая ему холодную, тяжелую руку.
Он ушел, а я все сидел на своем стуле. Просигналил его автомобиль — потом тишина. Бескрайняя…
Открылась дверь — Кати смотрела на меня глазами, расширенными от ужаса.
— Слышали? — вяло проговорил я. — Слышали? Он умрет. А не умрет — будет что-то ужасное. В том и в другом случае он обречен. Кати! Понимаете? Все напрасно!
Она вскрикнула. Вся ее страстность поднялась в ней на дыбы.
— Нет! Нет! — погрозила она кому-то. — Не умрет! Я не отойду от его кроватки! Своими губами удержу его душу на его губах! Не дам ей улететь! Клянусь тебе, Соня! Я выплачу тебе свой долг! Губы на губах, лоб ко лбу! Если он потеряет разум — пусть в него перельется мой!
— Он считает, можно попробовать, — с мукой сказал я. — Но это безнадежно. Может, лучше и не пытаться? Мне страшно, Кати! У меня такое чувство, будто мы не одни… Будто бродит здесь… Невидимый!
Одна Кати еще способна была сохранить силы, она одна способна была еще бунтовать. Я уже ничего не мог. Я не верил. Я понял, понял до конца! Я понял — все это было предопределено, и лишь для того дано мне было достичь своей цели, лишь для того дали мне здорового ребенка, мир и счастье, чтоб тем тяжелее был удар, чтоб тем сильнее кровоточила рана!
Гордость моя вскочила на патетически-черного коня, впилась в бока ему шпорами. Встань на дыбы, старый скакун, собери силы для кощунственного протеста! Смирение неуместно… Раскаяние? Нет места здесь и ему. Остается — негодование! Быть может, смотрит на тебя тот, кто когда- то смеялся. Быть может, бог из катехизиса, до ужаса человеческий, наслаждается теперь делом рук своих. Не показывай ему своих слез! Он не должен видеть твоего отчаяния!
Я взял шляпу, трость и вышел в сад. Из-под мерзлой корки земли пробивались к свету, тянулись к жизни реденькие травинки. Ранняя весна… Не такая же ли, что и четыре года назад? Не я ли так же угрюмо бродил по дорожкам, пока в доме устраивали камеру для Сони? Иное узилище сколачивают теперь во мне. В этом узилище будет метаться мое сердце. Как оно будет метаться, я еще не знал.
Вот, говорил я себе, вот для чего все жертвы, вот для чего Соне пришлось выброситься из окна и умереть Хайну — да я готов был послать на смерть хоть весь мир! — и все это для того, чтоб в конце концов свалили меня самого!
С чудовищной ясностью предстало мне все, что свершилось в этом доме. Я ходил по саду. Мимо липы, на которой когда-то прятался от Сони. Мимо ограды, на которую она влезла с ребенком. Страдальческая улыбка кривила мои губы. Сколько борьбы! Сколько мечтаний! И после всего этого — такой конец? Значит, для того были все отчаянные мои усилия, чтоб беда застигла меня с другой стороны, не с той, к какой я стоял лицом, готовый к отпору? Я боялся душевной болезни, боялся Невидимого, следившего за моей радостью, как тень, высланная адом, — и я одержал верх надо всем только для того, чтоб все отняла у меня коварная смерть?
Тогда я, конечно, еще не знал, еще не предвидел. Я думал, что явится смерть, о которой говорил Мильде. Вдруг: кончай мрачную прогулку! Меня обуял внезапный ужас! Вернись! Вернись! Уловить последний взгляд сына, ради которого я сделал все, что только в силах сделать человек, ради которого я отважился даже… на убийство!
Кати была с ребенком. Усердно меняла ледяные компрессы — один за другим! — на пылающем лобике. На меня она не обратила внимания. Я стоял рядом — она не замечала.
Еще одна бесконечная ночь, мы не спим и молчим, и еще один ужасный день, и новая страшная ночь. Мильде появлялся, как тень. Как тень, уходил, бросая какие-то обрывки фраз.
На шестой день он долго стоял над кроваткой. Трогал головку Пети, взглядывал на Кати, на меня. Уходя, процедил сквозь зубы:
— Кажется, вы его спасли…
Губы его кривило сострадание.
Спасли? Я ухватился за соломинку — и ужаснулся другой стороне этого спасения. Спасли? Но я еще надеялся. Мильде не знал чудес. А на чудо — последняя моя надежда.
Чуда не произошло. Никогда.
Кати выиграла бой. Губами на губах удержала душу маленького человека. Но разум его она удержать не смогла. В этом она не сдержала своей клятвы мертвой.
Пришло время, когда я постиг весь чудовищный смысл хайновского завещания. Постиг, что не только тетка, Кунц, свидетели — что некто еще стоял над дрожащей рукой старика и диктовал ему… Его завещание было приговором мне. Я стал слугой слабоумного ребенка. Все, что я захватил, и то, что я приобрел, — принадлежало ему. Он никогда не получит по закону права распоряжаться своим имуществом. Посмертная воля Хайна стала страшным отмщением. Я — каторжник на собственной галере. Сын мой — засохшая ветвь. Я понял, что такое ад. Вот наследник моего имени, моих трудов, моего предприятия. Ярмо мое — рабское иго. Влачить мне его до гроба — и напрасно влачить.