Теперь я мог бы спросить, а кого же она любит? И я знал, что она ответила бы. Но я не спросил. Я был не мальчик, чтоб упиваться словами. Я прекрасно видел, чего я в эту минуту добился, и этого было мне достаточно. Соня — как малое дитя. Ей хотелось каяться. Я вполне понимал, насколько опасно было для меня ее слишком уж глубокое смирение. Она заявила, что игра в поцелуи ей не нравится. Но ведь с ними играл и старый пан Фюрст! В этом ведь нет ничего дурного!
Каков папаша! II я подумал, что Соня — не в лучших руках. А вслух сказал, что, конечно же, ничего дурного в этой игре нет.
— Какой вы хороший! — Она так и ластилась ко мне, чтоб вознаградить за все, чего я был лишен в последние дни. Даже руку мне погладила.
— Вовсе я не хороший, — серьезным тоном возразил я. — Ни капельки не хороший. Я бы тоже играл в поцелуи, если б знал, что выиграю. Мне тоже порой хочется сделать что-нибудь такое, что не полагается, но я человек суровый, потому что жизнь моя была трудной, и я робок, потому что мне никогда ничего не давалось даром. Я не сержусь на тех, кто улыбается, только мне хотелось бы, чтоб меня извиняли, если я не в состоянии шагать в ногу с прочими.
Это ее тронуло. Она сказала, что ужасно хотела бы доставить мне радость. Сказала, что никогда больше не возьмет с собой мальчиков, если мне так больше по душе. Этого я, конечно, не мог от нее требовать. И стал уверять ее, что был бы сильно недоволен собой, если б она ради меня сделала то, что потом было бы ей неприятно. Тогда она захотела узнать, что я па самом деле думаю об этих ребятах. Я, разумеется, принялся расхваливать их.
— Славные мальчики — но всего лишь мальчики. И вы не должны удивляться, что они пробавляются все одними и теми же истрепанными шутками.
Тут я галантно спросил, всегда ли она столь терпеливо выносит их. Краснея, она отвечала, что часто они просто невыносимы, а в общем-то ничего ребята.
Я понял, что этак я ничего не достигну. Тогда я вынул из кармана клочок бумаги и написал: «Х + Х = 2Х = 0»
— Взгляните — вот их уравнение.
Она рассмеялась вместе со мной. Кивнула, радостно соглашаясь. Потом с запинкой попросила еще раз показать ей мои шрамы. Я с улыбкой исполнил ее желание. Она надавила пальчиком на один из шрамов и спросила — больно ли еще. Я взял ее руку и несильно сжал. Она вскрикнула.
— Видите, — сказал я. — Вам куда больнее, чем мне.
Право, Соня вела себя как влюбленная.
На другой день она пришла вместе с Фюрстами, но все время обрывала их, насмехалась над ними, всячески выказывая им свое нерасположение — короче, привела она их только для того, чтоб принести в жертву мне. Такой оборот дел юнцы принимали с довольно глупым видом. Я, естественно, ковал железо, пока горячо. С побежденными старался обращаться по-рыцарски. В конце концов все равно моя победа была полной. Соня попросила меня пройти немного вперед и не оглядываться, и когда я уже было подумал, что дело начинает оборачиваться не в мою пользу, она догнала меня и со смехом уцепилась за мой локоть. На мой удивленный вопрос она ответила, чтоотправила их домой, этих сосунков, потому что они только мешают. Я счел своим долгом слегка пожурить ее за это, тем не менее минуту спустя мы уже дружно смеялись над таким событием.
В самом деле, я уже достиг почти всего, чего можно было достичь на этом этапе. Оставалось лишь закрепить положение поцелуем, чтобы, словно по мановению волшебной палочки, вызвать к жизни настоящую, как в романах, любовь.
Соня до тех пор не давала мне покоя, пока я не принес на одно из свиданий свой старый офицерский бинокль. Как-то чудесным вечером поднялись мы на башню собора святого Вита, чтоб полюбоваться открывающимся с нее видом.
Я показал Соне, как обращаться с биноклем, и смеялся, когда она жаловалась, что перед глазами у нее все время сплошной туман. Я посоветовал ей немного сдвинуть объективы, тогда она заявила, что от тяжести бинокля у нее дрожат руки. Я встал у нее за спиной, чтоб поддержать оба ее острых локотка, так что она, собственно, очутилась в моих объятиях. А она еще, не отрывая бинокля от глаз, нарочно откинулась, прислоняясь к моей груди.
Я примолк, как оно и полагается при таких обстоятельствах, и медленно отвел бинокль от ее глаз. Она была вся покорность; она упорно смотрела на далекий горизонт, приоткрыв губки, и я видел, как они вздрагивают под напором бунтующей крови. Какая мелочь! Все еще держа ее за локти, я медленно, с жестокой нерешительностью, все больше и больше прижимал ее к себе, потом потерся своей жесткой щекой об ее щечку и отпустил ее. Отошел за соседнюю колонну, нервически теребя бинокль. Такое странное поведение должно было изображать глубокое смятение.