Предстоящее прощание годилось для этого как нельзя лучше. Для тех отношений, какие сложились между нами, отношений целомудренной влюбленности, не было ничего странного в том, что речь зашла о моей квартире. Собственно, Соня сама пожелала увидеть ее прежде, чем уедет. Возможно, причиной тому и впрямь было только женское любопытство.
Однако все оказалось не таким простым, как она себе представляла. Лестница, наверное, напомнила ей страницы фривольных романов, прочитанных тайком, и она поднималась по ступенькам с таким видом, словно готовилась принести кровавую жертву Молоху. Только в выражении глаз ее еще сохранились остатки укрощенной дерзости, смешанной с доверчивостью. Губы ее были так красны, что казалось — капли крови выступят на них при поцелуе.
Я принял ее просто, как добрый сосед, как товарищ. Это ее так обрадовало, что она расшалилась без удержу. Я сказал ей, что ничего не приготовил, опасаясь напугать ее, но если она хочет, мы можем сейчас сходить, купить вина и каких-нибудь сладостей. Она радостно кивнула. И мы сбежали вниз, как озорные подростки. Теперь Соня хотела, чтоб все соседи видели, что она была у меня. Она очень гордилась своим отважным поступком.
Потом мы сидели у меня за столом и пировали, как студенты, получившие посылку из дому. Смеялись, ели и целовались, сознавая, что нас абсолютно никто не может увидеть! Только ведь в интимной обстановке, среди четырех стен, поцелуи сильно возбуждают. Они разожгли меня точно так же, как и ее. Я тихонько твердил про себя: «Хлеб, хлеб, хлеб…» — такой был у меня прием, чтоб успокоиться, призвать на помощь здравый смысл, логическую рассудительность.
Конечно, я пригласил Соню затем, чтобы дать ей урок любви — однако важно было даже при самых головокружительных пассажах оставаться артистом, не впадать в самую роковую из актерских ошибок — в непритворное переживание роли. Ласки — всего лишь украшение любви. И я занялся этим украшением: целовал сначала губы, потом через вырез блузки, — плечики Сони, а она вся сжималась, и кожа у нее покрывалась пупырышками. Когда же с треском отстегнулась кнопка на спине, у Сони застучали зубы. Она обессилела, она тяжело дышала. Медленно, бережно, как святыню, я обнажил одно ее плечо, потом другое. Ее девственная душа плакала. Но я не сжалился. Я знал, что произвожу необходимую операцию. Открылся торс ее, затянутый в батист. Я стал целовать ложбинку меж грудей, выступающие позвонки у затылка, потом, через батист, — соски ее маленьких грудей. Соня, одурманенная, позволила упасть и этой последней легкой преграде, и тогда я подвел ее к зеркалу, чтоб она увидела себя в моих объятиях полуобнаженной. Она же обхватила меня за шею и не желала ничего видеть, зато я так и пожирал глазами это дразнящее отражение, ибо — не забывайте, пожалуйста, — я никогда не был распутником и женщин в жизни своей знал очень мало.
Я носил ее на руках, как ребенка. Она молчала, не дышала даже. После короткой, незначительной борьбы я мог бы сделать с ней все, что захотел бы, — но это не входило в мои планы. «Хлеб, хлеб, хлеб…» — прошептал я снова и — овладел собой. Краснея, Соня снова натянула свою комбинацию и — поспешно — блузку, сдавленным голоском попросила застегнуть сзади. Ох, голосок ее звучал, словно его прищемили, в горлышке-то пересохло… А когда я, улыбаясь, выполнил обязанности горничной, она бурно кинулась мне на шею, стала целовать в приливе отчасти благодарности, отчасти же неудовлетворенного желания.
Результат опыта не замедлил сказаться.
— Петя! — жарко прошептала она мне на ухо. — Вот когда… когда мы будем с тобой опять вдвоем!..
Она начала мечтать о том, о чем несколько дней назад не осмеливалась даже упомянуть.
Она уезжала через два дня. Желал бы я, чтоб кто-нибудь видел вытянувшееся лицо Донта, когда он застал меня на перроне Вильсонова вокзала в интимном разговоре с Соней Хайновой! Ее сияющие глаза и разочарованные физиономии двух «Иксов» были слишком красноречивы.
Неделей позже я, как и обещал, отправил господину фабриканту Хайну в Есенице короткое, по-деловому сухое письмо и получил вежливый, но весьма уклончивый ответ. Хайн писал, что мое сообщение явилось для него неожиданностью. Он не подготовлен ни к чему подобному. «Лучше всего нам с вами потолковать, как мужчине с мужчиной. Я буду в Праге еще на этой неделе».
Мне и следовало предположить, что старый практик решит вопрос именно таким образом. Он хотел видеть меня прежде, чем начать обсуждение дела.