— Возможно, — согласился Хайн, — но у Кирилла это чувство было почти болезненным. Видели бы вы его среди девочек! Глаза его горели тогда темным лихорадочным огнем, руки дрожали. Как-то раз при мне одна из девчушек, в игре, поцеловала его. Он побелел как стена и долго не мог выговорить ни слова. Другой раз он устроил в чужом доме небольшой скандал: прокрался в детскую и растоптал куклу, любимицу хозяйской дочки. Такой поступок вряд ли объясняется простой детской злостью. Но Кирилл отличался и другой особенностью: он питал непреодолимое отвращение к животным. Он терпеть не мог ничего, что было теплым и мохнатым. Он ни за что не взял бы в руки даже маленького голого птенчика. Как-то, не помню уж по какому случаю, ему дали подержать котенка. С ним случился настоящий нервный припадок, понимаете вы это? А ведь его просто хотели порадовать. Он вскочил, помчался, зажмурив глаза, только бы прочь, прочь, — бежал, пока не наткнулся на забор и не набил себе изрядной шишки. Понимаете, он брезговал животными, как некоторые люди брезгуют пауками или как женщины боятся мышей. Но я, кажется, слишком отклоняюсь?
Я отрицательно покачал головой.
— В школе Кирилл учился очень хорошо, но не снискал ни дружбы товарищей, ни любви учителей, а все из-за своего странного, порой отталкивающего поведения. Как сейчас вижу его… Он был красивый мальчик! Тетя гордилась его мягкими длинными локонами. Ножницы не смели их касаться… Алые девичьи губы и большие, всегда расширенные зрачки. Он страстно любил читать. Когда он погружался в чтение, то не видел, не слышал ничего — зажмет уши ладонями, щеки горят… И как легко выходил он из себя! Если с ним тогда заговаривали, он отвечал грубостью. И ему это разрешалось — повторяю, его никогда не одергивали за невоспитанность.
Конечно, его послали учиться дальше. Цель его жизни была ясна, — он должен был стать химиком, инженером, каким я не мог стать. Злосчастная химия! Она-то лишила его рассудка… Но не буду забегать вперед. Еще в гимназии Кирилл вел жизнь богатого барича. Тетя ездила к нему по меньшей мере раз в месяц. Возвращалась всегда ликующая, в приподнятом настроении. Она была без ума от племянника, больше, чем любая мать от сына. Можно сказать, тетя была единственное существо женского пола, которое брат терпел. Он отдавал ей предпочтение перед всеми остальными. Отвращение к лицам другого пола у него осталось, с женщинами он держал себя неприступно и надменно. Так, например, никто не мог уговорить его посещать школу танцев. У него никогда не было девушки. За это тетя безмерно уважала его. Пророчила ему блестящее будущее. Это оказало дурное действие на его характер. Он сделался заносчивым.
Знаете, — признаюсь без угрызений совести, — я не очень его любил. Вдумайтесь в мое положение. С утра до вечера я работал как лошадь, на мне был весь дом, весь завод. Юность моего брата была совсем иной! Я немножко завидовал ему. Да и он относился ко мне не так, как я того желал в своем тщеславии. Видите, я совершенно откровенен с вами. Преждевременная зрелость привела к тому, что я стал гордиться своими успехами. Я считал себя кормильцем семьи. И мне хотелось, чтобы мной восхищались. Кирилл же никогда не признавал моего авторитета. Он полагал, что источник его счастья — тетя. Как-то мы с ним поссорились, и он бросил мне это в глаза. Впрочем, довольно об этом, а то еще покажется, будто я и теперь ревную к несчастному…
— Вы рассказываете о юных годах Кирилла. Тогда он был еще здоров? — оторвал я Хайна от нахлынувших дум.
— Да. Конечно. В тысяча девятисотом году я женился, он в том же году окончил гимназию. Тогда он еще не был болен, он был только несколько странен. Так, вдруг он стал носить на рукаве черную повязку. Напрасно допытывался я о причине. Он отвечал, что носит траур, а по ком — не имеет права говорить. Тетя заклинала его прекратить это. Ей это казалось кощунством, она твердила, что этим он призывает ее смерть… Знаете, она всегда ужасно боялась за себя. Кирилл не послушал даже ее, которая так его любила! Другой раз он решил научиться балансировать стулом на подбородке. Ах, друг мой, у молодых людей всякие бывают причуды, и я сначала вовсе не смотрел на это занятие косо, но когда Кирилл стал посвящать этим упражнениям все свое свободное время, мне это показалось довольно странным. По утрам, позавтракав, он тотчас брался за стул — и без конца, без конца тщетные попытки, день за днем, все каникулы напролет. Затем, на рождество, началась эпопея со скрипкой. Он, видите ли, прочитал что- то о Паганини и решил ему подражать. Играл он, конечно, примитивно, фальшиво, так и не научился как следует! Но старался играть с чувством. Он хотел стать сатанинским скрипачом. Дергался, подпрыгивал, кривил губы в странной ухмылке, выкатывал глаза… Сижу я, скажем, в своей комнате, вдруг он входит на цыпочках — и начинает играть со всеми этими жуткими ужимками. Я злился, просил его уйти — с него как с гуся вода. Может быть, он меня и не слышал, поглощенный своей комедией…