Ох, этот хрупкий, молочно-белый письменный столик, эта сладостная, монастырская чистота степ! Филигранные формы, лебединая шея, стебли лилий — наивное изумление ночного столика… Незапятнанность! Девственность! Собственно, незапятнанности-то этой уже нет. То, что некогда разыгрывалось тут, давно уничтожило всякие иллюзии. Если забежать вперед, я сказал бы: рассмотрите вместе со мною следы! Посмотрите, нет, вы только посмотрите: на что похож вид, открывающийся из окна? Вглядитесь: зачем так стыдливо плотны эти занавеси? Видите? Что-то проблескивает, обнаженное, трезвое, жесткое — видите? Узнаете? — Впрочем, не хочу забегать вперед.
Нет зрелища тягостнее, ничто не производит такого впечатления заброшенности, как рояль, которого никто не касался годами. Другой предмет, от которого веет холодом, — книжный шкаф, если в нем не роются уже беспечные руки. Если хотите устроить в доме траурный покой, поставьте там рояль, на котором никто не играет, положите книги, которые не читает никто, а для завершенности картины поставьте туда еще кровать, на которой никто не спит. Тогда будете входить сюда, как в комнату, где водятся привидения. Просто невероятно, до чего угнетают воображение предметы, предназначенные для того, чтобы звучать, выражать себя, быть теплыми, но которые мы обрекли на холод, молчание, бездействие.
В комнате Сони — рояль, книжный шкаф, узкая девичья кровать. Ровно уложенные перины покрыты розовым стеганым покрывалом. Туалетный столик с овальным зеркалом — на нем уже нет безделушек…
В моем настроении нужно было очень немногое, чтобы представить себе Соню — такой, какой я видел ее здесь в последнее перед свадьбой, беззаботное и приятное время. Она сидела за роялем — ей, скрытой большими нотами, приходилось изрядно вытягивать шею, чтобы видеть меня, — или на низеньком пуфике у окна. Нога на ногу, пальчик у подбородка, другая рука, с узеньким колечком на безымянном пальце, лежит на книге, подобная раскрытому вееру. Вот пытливо взглянула на меня исподлобья, нога соскользнула с ноги, книга захлопнулась.
Соня была миниатюрна. Тонкое лицо, серо-голубые — или, вернее, серо-зеленые глаза. На переносице и щеках такие густые веснушки, что лицо казалось смуглым. Волосы темные, почти черные. Маленький, очень красивый рот. Стройные ноги, маленькие, детские грудки. Не красавица — только хорошенькая.
В ее фигуре, во всем ее облике было что-то свежее и ясное. Губы у нее были такие алые и так они блестели, что походили порой на кровавую рану. Надеюсь, всякому ясно, что я пытаюсь вызвать образ Сони-девушки или хотя бы, скажем, Сони-возлюбленной, ибо такой я хочу увидеть ее десять лет спустя — точно такой, какой знал ее тогда. Не собираюсь отрицать, что тогдашнее мое отношение к ней имело много общего с отношением других женихов к обрученным с ними девицам — то есть не лишенное некоторой влюбленности. Влюбленность! Сейчас я, конечно, цежу сквозь зубы это странное и непостижимое слово, цежу чуть ли не с враждебным чувством. Но единственное, к чему я стремлюсь, — это быть справедливым. И к себе, и к ней. К ней — в равной мере, как к себе.
Если б годы не завалили камнями вход в мое сердце, я, вероятно, мог бы сказать: «Бедная Соня!» — сказать почти просто и с жалостью. Но сейчас это стоит мне слишком большого труда, и слова эти, произнесенные вслух, сегодня смахивают на издевку.
Когда я впервые увидел ее — это было на вечере студентов и художников в Праге, в Виноградском Народном доме[2], — Соня была в светло-синем платье с глубоким вырезом. Во время танца платье немного сползло с плеча, открыв нежность и белизну кожи. Ее особая манера танцевать — отклоняя корпус от партнера и глядя ему в лицо преданным, восторженным взглядом, — волновала меня. Соне было тогда двадцать два года. Несомненная, но вызывающая чистота. Такую безмерно сладостно обнажать, мучить поцелуями… Задушить ее беспечный смех! Да, да — навсегда задушить ее печальный смех…
Она повесила на стенку нашу свадебную фотографию. Мне никогда не нравился этот снимок. Соня на нем — наивное, миниатюрное создание в традиционной фате, с букетом. Мне все казалось, что фотографический аппарат решил накинуть на Соню покров незначительности, меня же разоблачить до дна души. Нигде не выгляжу я таким жестоким, самовлюбленным, таким торжествующим, как на этом свадебном портрете.