Мне все это начало надоедать. Вот комедия из пустяков! Сумасшедший прокрался к нам, его вышвырнули — и все дело. Откуда вдруг такая безмерная стыдливость? Н-да, мой «сюрприз» удался на славу…
— Знаешь что, Соня, — холодно проговорил я, — если ты думаешь, что тебе тяжело будет встречаться с дядей, придется сказать об этом отцу. Он один может тут что-нибудь сделать.
Соня, разумеется, тотчас возразила, что папе нельзя ничего говорить. Точно так же заклинала она меня не рассказывать о приятной брачной ночи. Не надо, мол, волновать папу такими отвратительными инцидентами.
Вскипев, я заявил, что если сочту нужным открыть все Хайну, то и спрашивать не стану, нравится ей это или нет.
— Этого ты не сделаешь! Нет, этого ты не сделаешь! — воскликнула Соня, лицо ее вспыхнуло. — Я никогда тебе не прощу, если ты посмеешь!
Так началась наша первая семейная ссора. Меня поразила злоба в ее глазах, ее непривычные жесты и особый, режущий оттенок голоса. Она накинулась на меня без всяких оснований, без логики. Я чувствовал, как опускаются уголки моих губ и каменеет лицо.
— Ты не должен был так грубо обращаться с ним, он папин брат!
Конечно, это было смешно, но меня это возмутило.
— Ты сам во всем виноват, зачем не закрыл дверь? Прекрасное зрелище не только для него — и Филип мог нас видеть, и Анна или Паржик!
Мне противна была сама мысль о том, что теперь надо утешать ее, объясняться, влезть в медвежью шкуру этакого удрученного и перепуганного добряка мужа. Мне было стыдно. Кати в кухне, вероятно, все отлично слышала.
— И я все платье порвала! Я похожа на огородное пугало! И что тебе в голову взбрело прокрадываться, как вор?!
Я взял шляпу, покачал на руке свою трость с собачьей головой и с достоинством пошел к двери.
— И ты уходишь? — ужаснулась Соня, захлебываясь слезами. — Ты теперь уходишь?..
Я не стал далее слушать. Вышел на обычную вечернюю прогулку. Я шагал легко и улыбался. У меня было такое чувство, словно я что-то сбросил с себя — что-то, что мне тяжело было нести. Я сбросил притворство. Отныне мне не надо больше являть Соне стереотипно приветливое лицо. Мой торжественный день испорчен — и все-таки в этом происшествии есть нечто хорошее!
Вот как — стало быть, и мы в нашем счастливом хайновском семействе можем ссориться! А я-то, дурак, воображал, что в этом доме мне придется скрывать свою хищную швайцаровскую натуру, как волка в плохо зашитой овечьей шкуре! Слава богу, значит, можно время от времени снимать эту шкуру и расправлять члены. Я быстро шагал, сшибая тростью головки одуванчиков и осоки. Солнце стояло уже низко, оно покачивалось в туманных пеленах, красное и пузатое. В пруду у дороги квакали лягушки.
Я не спешил возвращаться. Знал — дома ждет меня ужин в одиночестве, а в постели жена с обвязанной головой, упреки, усталость, снова слезы, снова разбор ссоры, раскаяние и клятвы на будущее — а под конец безрадостные, как труд каторжника, супружеские ласки.
Приехав к обеду на другой день, я нашел Соню в спальне; очень бледная, очень спокойная, она сидела на оттоманке, покусывая мизинец. Была у нее такая некрасивая привычка — кусать мизинец, когда она о чем-нибудь напряженно думает.
— Петя, — тихо заговорила она (на сей раз без сцен и упреков), когда я подошел к ней с немым вопросом во взоре, — Петя, я не знаю, что мне делать. Понимаешь, куда я ни двинусь, всюду тенью тащится за мной дядя. Вот я выходила ненадолго в сад, так мне пришлось держаться возле самого дома, я боялась удалиться из поля зрения Паржика — дядя не спускал с меня глаз. По лестнице я бежала чуть ли не бегом, а он за мной, на цыпочках, огромными скачками, такой страшный, неотступный, он взмахивал руками, как ластами, и сопел… Потом забился в угол за дверью спальни — подстерегал меня… Я спустилась к папе, еще тетя удивилась, — что мне там понадобилось в такое неурочное время. А я просто хотела спрятаться от него. Но он все равно ждал… Повторилось то же, что и наверху. Такая мерзость! Я просто несчастна. И не знаю, что делать.
Голос ее был глухой, усталый.
— Ну, ходит, и пускай себе! — совершенно равнодушно отозвался я. Мне не хотелось разогревать вчерашнюю историю.
— Послушай, — сказала Соня, ничуть не обидевшись на мое безразличие. — Ты видишь, я благоразумна. Не плачу, не злюсь. Будь ко мне добрее. Ты ведь еще не знаешь, в чем суть. Быть может, я плохо объяснила, но по меньшей мере ужасно противно уже одно то, когда за тобой ходит по пятам человек, которого ты не выносишь, но не можешь прогнать. Видел бы ты, какими глазами он на меня смотрит! Как голодный пес. Я этот взгляд прекрасно понимаю. И ты не разубедишь меня! Он не забыл того, что видел вчера. Когда я в третий раз убегала от него по лестнице, у меня закружилась голова, я почти потеряла сознание. Как подумаю, что я и в самом деле могла лишиться чувств! Что бы он со мной сделал, если б я упала? Со мной такого еще никогда не бывало, но теперь я боюсь, что это, того и гляди, случится… Ведь опасность предчувствуешь, правда? А мне было как перед настоящей опасностью. Не смейся надо мной. Тебе легко улыбаться, ты мужчина, и ты сильный. И не думай, что я преувеличиваю. Впрочем, не веришь — спроси Кати, ей тоже не до шуток.