Я задумался. Старался разобраться в бессмысленном хаосе Сониных страхов и выдумок, которыми она опутывала меня. Невидимый прилип к ней. Ничего, отлепится…
— Ну что ж, — отозвался я с неопределенным выражением, — устройся так, чтоб тебе какое-то время не выходить. Это можно сделать. День-другой… Он и забудет.
— Да, я понимаю тебя и хочу послушаться, — порывисто перебила меня Соня, — но подумай, как это угнетает… Сегодня он битых два часа проторчал за дверью. Я словно в осаде… И мне так ужасно было слышать, как он топчется за порогом… Я совсем извелась. Все у меня валилось из рук и было как-то странно не по себе, я не могла удержаться от слез. Ему так хочется проникнуть сюда! Когда мы с Кати открываем дверь, мы сначала хорошенько осматриваемся, но нельзя же без конца ходить по дому с оглядкой! Потом Кати ушла, ей надо было за покупками и в кухню, и я осталась совсем одна. Если бы ты только знал, сердце у меня бешено колотилось, когда я слышала, как он бурчит что-то за дверью, а ведь, кроме этого, в доме не было ни звука! Я боялась дышать… Дверь казалась мне такой тонкой и прозрачной… И будто где- то есть какое-то отверстие, которое я забыла заткнуть. Ты говоришь, он забудет — а если нет? Я не хотела, чтоб ты рассказывал папе. Заупрямилась… Но теперь я согласна на все, что ты решишь. Мне уже совсем все равно, можешь рассказать ему хоть во всех подробностях!
— Что вы на это скажете, Кати? — спросил я, входя в кухню. Я все еще был в шляпе и с тростью.
Кати повернула ко мне свое лицо — лицо фавна.
— Тссс! Тссс! — она приложила палец к губам, усмехнулась, как дьяволенок. — Мы должны быть серьезны! Не смейтесь! Я вот посмеялась, и мне влетело. Теперь делаю вид, будто ужасно близко принимаю к сердцу… Иначе нельзя. Бедненькая Соня, перепугана вконец! Вы бы постарались развлечь ее!
— Кати, — возразил я, — о том, чтобы ее развлечь, должны позаботиться вы, меня ведь целый день нет дома. Да я и не умею так развлекать, как вы.
— Ох, — вздохнула она, — у меня тоже не очень-то получается. Пыталась я внушить Соне, что Невидимый вовсе не стоит того, чтоб его хоть капельку бояться, а она заткнула уши, едва я назвала его имя. Начну говорить о другом — не слушает, сама включает в программу дядюшку… Все время одно и то же: «Кати, слышишь? Он все еще там… Ах, Кати, он будет стоять там до второго пришествия!»
— Соня, — начал я за обедом недовольным тоном, — не сердись, пожалуйста, но с тобой трудно договориться. Сама себе выдумываешь мучения и настраиваешься против всякого, кто хочет избавить тебя от них. Ведь вот если я сейчас скажу, что во всем, о чем ты мне недавно рассказала, нет ничего существенного, что все это по большей части плод твоей фантазии — ты, вероятно, начнешь плакать, будто я развенчиваю какую-то прекрасную твою мечту. Что же мне делать? Поддакивать тебе, вместе с тобой пугаться каждого шороха за дверью? Господи, ну п пусть себе торчит там, если ему это нравится, что тут такого? Даже если он проберется к тебе — он ведь старый, толстый, неуклюжий, Кати всегда с ним справится! Знаешь что? Садись-ка ты после обеда в гостиной с книгой. Читай и не думай ни о каких глупостях. Я договорился с Кати, она не отойдет от тебя ни на шаг. До вечера тебе охрана обеспечена, а там и я приду. Постараюсь вернуться пораньше. Ну, ты довольна?
Она посмотрела на меня с отчаянием во взгляде и не сказала ни слова. Она была вконец разочарована тем, что я не воспользовался ее милостивым разрешением, не созвал семейный совет, не принял бог весть какие торжественные — и ненужные — меры и, следовательно, не выставил себя с ней вместе в смешном виде.
Но вечером, возвращаясь домой, я столкнулся на лестнице с дядюшкой Кириллом. Он сверкнул на меня злым взглядом — видно, вспомнил свое вчерашнее изгнание. Ах ты шельма, — подумал я, — ты у меня хочешь путаться под ногами? Я разозлился. Наверняка опять торчал у наших дверей… В сущности, он — единственная причина моих неприятностей. Он нарушает мой домашний покой. До сих пор я относился к нему довольно терпимо, но теперь терпение мое начало иссякать.