Верный правилу находиться на уровне обыденной жизни, а не вне или над нею, Шют нарисовал апокалипсис, протекающий в простых житейских масштабах, обставленный милыми и не очень милыми мелочами повседневного быта, на которые люди по привычке даже не обращают внимания. Конец человечества происходит у него не только в узнаваемой, но в знакомой до последней частности обстановке, и в этом, по всей видимости, источник в полном смысле шокового воздействия книги на читателя.
Сравнение «На берегу» с такими каноническими произведениями в этом жанре, как переведенные на русский язык повесть англичанина Олдоса Хаксли «Обезьяна и сущность» (1948) и роман француза Робера Мерля «Мальвиль» (1972), обнаруживает принципиальное различие между авторами в подходе к теме. Шют не живописует кошмара бомбардировки (Мерль) или чудовищных извращений постъядерного мира (Хаксли). Этот мир в его описании предстает либо со следами успевших несколько зарубцеваться разрушений, либо вообще нетронутым, даже красивым на расстоянии, как вымерший австралийский город Кэрнс: «Только и виден был затихший порт, в точности как бывает по воскресеньям или в праздники, разве что тогда здесь сновали бы ялики и яхты». О самой же войне, помимо эпизода, когда персонажи пытаются на основании догадок и сопоставлений выстроить для себя ее ход, сказано предельно лаконично, но с емкостью, дающей читательскому воображению щедрую возможность поработать и содрогнуться: «...короткая, загадочная война, та война, история которой не была и уже не будет написана, пламя ее охватило все северное полушарие и угасло с последними показаниями сейсмографов, отметившими взрыв на тридцать седьмой день».
«На берегу» представляет собой самое житейски и научно достоверное обоснование конца человечества из всех, имеющихся в художественной литературе. Шюту не нужно громоздить ужасы. Нет нужды выписывать инфернальные ландшафты. Незачем прибегать к натурализму.
Он добивается максимального воздействия на чувства простейшими средствами — повествуя об угасании жизни на планете с тем же эпическим спокойствием и вниманием к подробностям, с каким другие авторы и сам он в других произведениях живописуют ее течение в смене поколений. У него сильней всего впечатляют даже не сцены болезни и ухода из жизни главных действующих лиц в конце романа (достаточно страшные сцены), но выверенная логика в описаниях материального окружения героев и работы их сознания.
В книгах Шюта следствия жестко вытекают из причин и развитие общей картины во времени изначально мотивировано. В данном случае гибель — к началу действия — подавляющей части человечества и исчезновение связей между государствами и континентами закономерно меняет привычную картину цивилизованной жизни в Австралии. Облик мира на этой картине расползается по швам, фрагменты действительности вступают друг с другом в противоестественные, невозможные сочетания, как на полотнах Сальвадора Дали, но персонажи воспринимают это как должное. Вот характерный пример сюрреальной метаморфозы вещей в эпоху конца времен — оригинальное использование гаража не по назначению:
«Вместо машин тут оставляли лошадей, лошадей держали главным образом деловые люди, которые жили за городом; они приезжали верхом, в бриджах и пластиковых плащах, лошадей оставляли в бывшем гараже, а к центру добирались на трамвае. Бензоколонки заменяли им коновязь. По вечерам они возвращались трамваем из центра, седлали лошадей, привязывали портфели к седлам и верхом отправлялись по домам».
В романе «На берегу» нет изощренного психологизма, зато есть особая точность диалога и жеста, верно рассчитанные человеческие реакции. С приближением конца человека, показывает Шют, меняют свой привычный облик даже вещи, но сознание консервативно, оно не желает меняться, принимать неизбежное. Шют словно угадал, что восприятие жизни человеком до самого конца и жизни, и человека будет идти по накатанной колее, нести печать обыденности и в исключительных обстоятельствах. Из этого несоответствия писатель извлекает большой эмоциональный эффект.
Комичны, скажем, подсчеты отставного генерала — успеют ли они с коллегами прикончить клубные запасы марочного портвейна, прежде чем их самих прикончит радиация? А вера капитана подлодки ВМС США в то, что, погибнув, он непонятным образом возвратится на нетронутую войной родину, чтобы воссоединиться с живыми — в том, другом, измерении — и ожидающими его женой и детьми, напротив, отмечена высокой патетикой. Но из контекста можно понять, что это особые случаи, тогда как общее правило — инерция жизни в планах, что действующие лица строят на ближайшее и отдаленное (!) будущее.