Да, он следит за ней. Минна, думая о своём, не проявляла должного внимания к Антуану в течение некоторого времени. А он меняется; он меньше ест и меньше говорит, он мало спит, ибо в него медленно проникает трёхликая тревога: Минна! Её улыбка, затем мучительный сон, затем оскорбительный смех этой маленькой Гекаты сливаются в душе Антуана в таинственное лицо незнакомой, чужой женщины…
«Мне понадобилось на это немало времени», – признаёт он с печальной иронией.
Он сложил в портфель и унёс в контору фотографии Минны, относящиеся к самому разному времени, чтобы сравнить их между собой. Вот здесь ей семь лет, у неё остренькая мордочка худого котёнка. Вот она в двенадцать лет, с длинными кудрями, и уже какие глаза! «Надо было быть идиотом, чтобы довериться подобным глазам!..» А вот она застыла в неловком напряжении, у неё скорбный рот – это тот год, когда её нашли без сознания у дверей, с волосами, забитыми грязью…
«Да, да, я был идиотом и по-прежнему остаюсь им! Но ведь… Она моя, моя! И в конце концов я…» Однако он не знает, что надо делать в конце концов, и, как неопытный юноша, начинает выяснение отношений с семейной сцены.
Мука его стоит перед ним, серьёзная и угрожающе-свирепая. А что означает эта приподнятая губа, побелевшая от гнева? Ещё одна незнакомая деталь на лице, которое он, казалось, знал до мельчайших чёрточек, до перламутровой синевы век, до ветвистых прожилочек вен? Неужели каждый день будет вносить изменения в эту красоту, чтобы тревожить его страшными сомнениями?
– Ты ничего не ешь?
– Нет. К твоей манере пробуждать у людей аппетит мне придётся привыкнуть.
«Вот так, – говорит себе в бешенстве Антуан, – она шляется неизвестно где, пока я вкалываю, а затем она же устраивает мне выволочку! Да, ну и муж из меня вышел!..»
– Я что, не имею права ничего сказать? – кричит он. – Ты пропадаешь целыми днями, неизвестно с кем и невесть где, а если я позволяю себе замечание, мадемуазель недовольна…
– Прошу прощения: мадам! – прерывает она его холодно. – Ты забываешь, что я твоя жена.
– Гром и молния! Нет, я всё время об этом помню! Это должно измениться, или нам придётся выяснить…
Минна поднимается, аккуратно сворачивая салфетку.
– Что же нам придётся выяснить, позволь спросить?
Антуан прилагает чудовищные усилия, чтобы сохранить спокойствие, и тычет кончиком ножа в скатерть. Борода его трясётся, на горбатом носу начинает дёргаться крупная вена… Минна неторопливо поправляет в зелени вазы покосившийся лист папоротника…
– Нам придётся выяснить! – взрывается он. – Придётся выяснить, почему ты перестала быть прежней!
– Что?
Она стоит прямо перед ним, положив ладони на стол. Он смотрит на это настороженное лицо, на тонкий треугольник подбородка, на непроницаемые глаза, на серебристую волну волос…
– Прежней, чёрт побери! Какого дьявола, я же не слепой!
Она не меняет позы, выражающей презрение к словам мужа, и размышляет: «Он ничего не знает. Но может стать излишне докучным». Ласковой интонацией, дружелюбным жестом руки, положенной на плечо, она могла бы укротить его гнев, привлечь к себе – ещё пылающего от возбуждения, но уже смущённого и любящего… Она знает об этом. Но не протянет к нему руки. Этот внезапный срыв Антуана, равно как и преследование маленького барона Кудерка, подстерегающего её, но не смеющего угрожать, – всё будет разрешено самой судьбой, за изгибами которой Минна следит со вниманием, но безучастно.
Антуан жуёт стебелёк фиалки и глядит в полированный бок лампы. От напряжённой работы мысли, от чуткого вслушивания в себя, в боль, которая нарастает в нём, он выдвигает вперёд нижнюю челюсть, вжимает голову в плечи… Не приходилось ли Минне видеть в далёком прошлом подобные же зверские лица? То племя, которому она поклонялась в детских грёзах, почти целиком состояло из людей с набыченными затылками, с желваками, перекатывающимися над челюстью, с узкими лбами в жёстких завитках коротких волос…
Лёгкий вздох Минны всё же нарушил тишину. Антуан поднимается, оставив ужин почти нетронутым, и уходит в гостиную, где бессильно падает на канапе – то самое, что приютило Минну и её преступный сон… Здесь валяется газета, и он открывает её, начинает листать, преувеличенно громко шелестя сухими страницами…
«В Маньчжурии… А, пусть они там все подохнут, и белые, и жёлтые! А что в театрах? Скандал на генеральной репетиции… Мы воистину народ зевак! Доподлинная девица из доподлинного мира предлагает руку и сердце… Бюро Камилла, сбор сведений, слежка, расследования деликатного свойства… Грязные шантажисты!..»
Он вдруг чувствует себя усталым, одиноким, несчастным. «Я несчастен!» – повторяет он тихонько, хотя ему хочется прокричать эти два слова, чтобы ощутить жалость к себе и утопить горе в утешительных слезах… Сухое пощёлкивание доносится из столовой; через полуоткрытую дверь Антуан видит жену: усевшись на край стола в позе амазонки, Минна опустошает вазу для фруктов и хрустит миндальными орехами…
«Она ужинает! – думает Антуан. – Она ужинает, значит, не любит меня!»
Он ищет теперь защиты в безмолвии, в скрытности и вновь берётся за свою газету:
«Бюро Камилла, расследования деликатного свойства…»
«Минна, не могли бы мы встретиться в какой-нибудь день этой недели, например завтра? Если вы не хотите прийти ко мне, то назначьте свидание в другом месте, скажем в „Бритиш“: до четырёх часов там никого не бывает.
Жак.»
«Какое глупое письмо! – говорит себе Минна, пожимая плечами. – Он изъясняется как приказчик в магазине, этот маленький Кудерк».
Она перечитывает: «Минна, не могли бы мы встретиться…»– и задумчиво умолкает, прикусив палец остренькими зубами. Записочка тревожит её самой своей нескладностью. А потом, этот неровный почерк, отсутствие привычных вежливых или нежных слов… «Что, если посоветоваться с Можи?» Эта странная мысль так забавляет её, что на лице появляется дерзкая улыбка. Она нервно расхаживает по комнате, барабанит по стеклу, к которому приникла почка каштана, раздувшаяся и остроконечная, как цветочный бутон… Слабый ветер, пахнущий дождём и весной, чуть колышет тюлевую занавеску. Беспричинное отчаяние, непонятное желание переполняют сердце одинокой девочки, оставшейся вопреки всему, как это ни абсурдно, чистой после стольких падений, ибо физического наслаждения она так и не испытала… и по-прежнему ищет среди мужчин неведомого возлюбленного.
Она соприкасается с ними, а затем забывает, подобно невесте в трауре, которая на поле боя поворачивает на спину мертвецов, заглядывает им в лицо и роняет голову со словами: «Это не он».
– Могу я видеть господина Можи?
– Он вышел, мадемуазель.
Этого Минна не предусмотрела.
– Вы не знаете, когда он вернётся?
– Непостоянство его привычек не позволяет высказывать какие-либо предположения на сей счёт, мадемуазель.
«Мадемуазель» в удивлении поднимает глаза на того, кто это сказал, и ей становится ясно, что подобное бритое лицо не может принадлежать камердинеру. Она колеблется.
– Вы разрешите оставить ему записку?
Безбородый молодой человек безмолвно раскладывает на столике в прихожей письменные принадлежности. Он движется с проворством танцора, покачивая бёдрами на ходу.
«Сударь, я заглянула к вам по пути…»
На письме Минна изъясняется с трудом. Воображению её, умеющему рисовать быстрыми яркими мазками, претит вереница медленно выводимых на бумаге слов.
«"Сударь, я заглянула к вам по пути…" И это существо, что торчит за моей спиной! Неужели он боится, что я прихвачу с собой чернильницу?»
Открывается дверь, и в ушах Минны нежной музыкой звучит знакомый голос старого алкоголика:
– Иксем, проводите же мадам в гостиную. Дорогая мадам, прошу извинить строгость порядков, призванных оградить моё суровое уединение…
Можи отступает, втянув кругленькое брюшко, чтобы пропустить Минну, которая входит, ослеплённая волнами жёлтого света, в длинную комнату с меблировкой из морёного дуба.