Значит, это его стараниями меня вызвали в Нюрнберг в качестве свидетеля обвинения. Мои глаза постепенно привыкли к яркому свету лампочки, направленному на выцветшую, кое-где разорванную карту Европы. Между названиями городов, озер, горных хребтов я читаю совсем новые, но уже наполненные страшным содержанием слова: Аушвиц, Терезиенштадт, Ораниенбург, Собибур, Гузен, Белжец, Треблинка, Бухенвальд, Лидице, Дахау, Майданек. Рука Буковяка передвигается медленно, палец задерживается возле заболоченных окраин Штутова, дрожит возле эсэсовской караульной в Хелмне, дожидается, пока мы поймем, что значит Нойштадт-Глеве, Флоссенбург, Заксенхаузен.
Я радовалась, что свет, направленный на карту, оставляет меня в тени: пессимизм прокурора Буковяка ужасал меня, я с трудом овладела голосом, но мои поднявшиеся брови, широко раскрытые от изумления глаза могли раздражать его.
Через десять-пятнадцать лет в Польше и воспоминания о войне не останется! Мне хотелось спросить, зачем он нагнетает ужас, и без того все достаточно мрачно и страшно? Зачем пытается выкрасить будущее в черный цвет войны?
Во мне росло, струной натягивалось неприятное, мне самой непонятное напряжение. Я все острее ощущала свою беспомощность перед всем тем, что стояло за словом «оккупация».
Узник Треблинки робко задал вопрос, который возник и у меня при виде этой испещренной названиями лагерей карты Европы:
— Интересно… Сколько времени отводится тут на показания свидетелей из Польши?
Буковяк, низко ссутулившись, молча развел руками. Означало ли это беспомощность?
— Дорогие мои, — заговорил он наконец голосом, полным сожаления. — Свидетели будут нужны на процессе как своего рода живая иллюстрация к собранным обвинительным материалам. Мы упросили Трибунал разрешить пригласить четырех человек из Польши. Люди из-за проволоки — это приложение к уже известным фактам.
Я перестала глазеть по сторонам и сосредоточилась.
— Поймите меня правильно, — откликнулся он на мое беспокойство. — Первая часть процесса закончилась. Начнут давать показания гитлеровцы, выступать их адвокаты. Обвинительный акт — это документ, который в значительной степени немцы написали собственными руками. Да-да. Собственными руками. Приказы. Донесения. Отчеты. Рапорты. На этих документах стоят печати. Свастика. Гитлеровский герб. Подписи. Даты. Иногда даже указаны часы и минуты казни, списки людей, которых они посылали на смерть.
Он перевел дыхание. В комнате стояла такая тишина, словно в ней не было ни души. Буковяк, насупившись, продолжал совершенно другим, глухим тоном:
— Они забыли, что и без их помощи все уйдут, когда придет пора. Немцы решили ускорить естественный процесс. Их война приобретала в определенных фазах характер промышленного производства, и весьма крупного при этом. Могильщики народов!
Райсман, слегка шевеля губами, наклонился вперед. Прокурор с минуту смотрел на него сквозь полумрак комнаты.
— Здесь собраны факты, — заговорил он снова, тыча пальцем в письменный стол. — Явные, достоверные, с немецким педантизмом регистрирующие чуть ли не каждый вагон с людьми, отправляемыми в газовые камеры Треблинки, правда, далеко не каждую группу рожденных в лагере и отправленных в крематорий детей, и не каждый расстрел на улицах городов и в лесах. В этих безукоризненных рапортах содержатся данные о карательных операциях, о сожженных польских деревнях на Замойщине, о тысячах уморенных голодом советских военнопленных. Но это не вся правда, а всего лишь ничтожная ее часть.
Я молчала.
Буковяк, руководитель польской делегации, обратился к нам:
— Вы меня понимаете? И мои намерения вам ясны? Надеюсь, и доктор Оравия меня понял. Ваши показания должны хоть на какое-то мгновение возродить из небытия действительность гитлеровских лагерей. Тогда цитаты из отчетов о выполнении приказов оживут, имена и фамилии убитых заговорят человеческими голосами. Да. Человеческими голосами, и сделаете это вы.
Я слушала его внимательно. А когда он сделал паузу, сдавленным голосом спросила, сама удивляясь — мой вопрос, казалось, мало был связан с темой разговора:
— А немцы? Какие они сейчас? Вы же видите их тут, в Нюрнберге? Весь этот процесс, он имеет для них какое-нибудь значение?
Глаза старого человека вспыхнули. Он ответил не сразу, а его саркастическая усмешка могла означать что угодно.
— Вы их скоро сами увидите. Я попытаюсь, чтобы вас вызвали с первой группой свидетелей, возможно даже завтра, если мне вообще удастся осуществить мой замысел. Парадоксально! Ведь могло случиться, что правосудие свершилось бы и без участия Польши. И это при том, что Польша первой из всех стран Европы оказала сопротивление гитлеровским войскам, вторгшимся на ее территорию; при том, что Польша в войну буквально истекала кровью, а наших юристов, наших свидетелей могло и не оказаться на процессе. Только благодаря невероятным усилиям мы получили сюда символический доступ. Чисто символический. И все же это существенно.