— Он обещал.
— И ты веришь?
Она решительно кивнула, тряхнув гривой золотистых, как песок, волос:
— Ему — верю.
— А что потом? Ведь это же рабство. Ты потеряешь статус свободной.
Она беспечно пожала плечами:
— Ну и что? Я люблю его, он — любит меня. Я буду жить, как тебе и не снилось. Перестану бояться. И кстати, замужество — тоже рабство.
Я махнула рукой:
— Тоже мне, сравнила.
Лора подалась вперед, стараясь заглянуть мне в лицо:
— А что здесь? Скажи мне, что ждать здесь? Давиться твоей брагой? Жить от корабля до корабля и прятаться по углам, как только прибывают новые имперцы? Или тоже купить нож и по глупости своей искать смерть? Прости, но я так не хочу. Я из кожи вон вылезла, чтобы за этого зацепиться. Винсент — большая шишка, приближенный полковника де Во.
— Да хоть самого Императора!
— Я жилы надорву, лишь бы вырваться отсюда.
Я пожала плечами:
— Твоя жизнь — ты решаешь. Я за себя решила.
— Ну и дура. С твоей внешностью меня бы и след простыл. Уже давно жила бы в столице и выдавала себя за чистокровную имперку.
— Вот именно, что «выдавала». Я знаю, кто я. Мне этого достаточно, и я не хочу ничего менять. Мама хотела, чтобы я осталась здесь. Я ей обещала.
— Я очень любила тетушку Элию, но, прости, она попросила дать глупое обещание. Если она прожила всю свою жизнь здесь — это не дает ей права запереть здесь тебя.
— Это мое решение.
— Ага, — Лора кивнула.
— Торн не говорил, когда эскадра свалит, наконец, из нашего порта?
Лора покачала головой:
— Нет. Кажется, он сам не знает.
— Из-за чертовых имперцев торговцы не заходят на Норбонн. В магазине остался один хлам. Если просидят еще месяц — еле сведу концы с концами.
Раздался тонкий писк, и замигала красная лампочка под потолком — в магазин пришли покупатели. Я оставила Лору внизу, бегом поднялась по лестнице и вышла к посетителям. Сердце сжалось от дурного предчувствия, но бежать было поздно.
2
Имперцы. Со спины, в надвинутых капюшонах я узнала их по росту — норбоннцы низкорослые, самые высокие из них едва достают мне до плеча. Никогда, никогда ни один имперец не преступал порог моего магазина — им просто нечего здесь делать и нечего покупать. От страха свело живот. Я стиснула зубы, открыла решетку и скользнула за прилавок, заперев с другой стороны:
— Что угодно господам? — слова вырвались едва различимым шепотом.
Одного я узнала — молодой, светловолосый, почти мальчишка. Это он шел за нами. Он почтительно держался за своим спутником, явно давая понять, кто тут главный. Второй был явно старше, выше, шире в плечах. Тридцать? Может, тридцать пять. Никогда не стремилась угадывать возраст имперцев. Он стоял, склонив голову к пыльному стеклу витрины. Из-под капюшона свисала длинная серьга с пронзительно-синими камнями. Я сглотнула пересохшим горлом — высокородный. Высокородный в моем магазине.
Наконец, он поднял голову, и я остолбенела: нам меня смотрели желтые глаза, почти такие же, какие я вижу в зеркале. Я стократно пожалела, что оставила джеллабу и сняла тюрбан — от своих незачем прятаться, а имперцы никогда не заходили в мой магазин. Кто же знал… Хотя, подсознание беспомощно кричало, что я знала! Знала с тех пор, как заметила вот этого второго.
Имперец поджал красиво очерченные губы:
— Как тебя зовут?
Черт возьми, я влипла. Я сглотнула и опустила голову:
— Эмма.
Имперец просунул руку через решетку и взял меня пальцами за подбородок, вынуждая поднять голову. От этого прикосновения меня передернуло, я ощутила себя не хозяйкой, а запертой в клетке узницей. Беспомощной и бесправной. Я вновь посмотрела в его глаза и отшатнулась бы, если бы он не удерживал меня. В них смертельным ядом плескалась безграничная ярость. Если бы не решетка — он бы растерзал меня.
— Ты не норбоннка, — голос был низкий и неестественно сиплый, будто что-то сдавило его горло.
— Моя мать норбоннка, — я не посмела отстраниться. Боялась сделать еще хуже.
Имперец был красив, впрочем, как и все высокородные. Я никогда не видела ни одного, но так говорят. Прямые темные брови, тонкий нос, графичные скулы и жесткая линия гладкого подбородка. Красивое лицо, если бы не желчное выражение, исказившее черты. Будто он жевал стебель норбоннской дыни. И презрение в золотистых глазах, острое, как лезвие верийского ножа. Лора сошла бы с ума от восторга. Мне было стыдно, но я молилась, чтобы любопытство взяло верх, и она вошла. Пусть посмотрят на нее. Она — самая красивая норбоннка, из тех, что я видела. Пусть заинтересуется ею. Это подло… но плевать!