— Эй, ты здесь?
— Здесь, — я села на подстилке.
Клоп встал передо мной и уставился перепуганными глазами:
— Кто ты, мать твою, такая, Эмма Гессер?
Я опешила:
— Что?
— Имперцы ищут тебя. Твой магазин сожгли. Выгорела часть квартала. Твои голограммы на всех столбах. Они грозятся снести башку каждому, кто даст тебе приют. И готовы заплатить любому, кто тебя выдаст. Десять тысяч геллеров! Десять!
Я почти не понимала, что он несет. Это был бурный трескучий поток, в котором просто не должно быть никакого смысла. Я покачала головой:
— Подожди. Я ничего не понимаю.
— Имперцы ищут тебя, дура. За тебя дают десять тысяч геллеров.
5
Я нахмурилась и провела ладонью по лицу, будто хотела отогнать глупый морок:
— Клоп, скажи, что ты пошутил.
Поселившийся в груди страх, к сожалению, твердил об обратном: все так, как он сказал. Я верила каждому слову. Я видела столб дыма над Городом… Я еще не понимала, что моего дома больше нет.
— Вали отсюда.
Я опешила:
— Что?
Мальчишка не шутил. Стоял передо мной, уперев руки в бока:
— Вали отсюда. Мне тут только инперцев не хватало.
Я покачала головой:
— Они не придут сюда.
Клоп зло хохотнул:
— Они придут куда угодно, если захотят. Уж не знаю, какой шишке ты так нагадила, что подняли на уши весь Город. Но, если на то пошло — они станут рыть носом песок, но найдут тебя. Поверь. Мне здесь не надо этого дерьма!
Я лишь глупо мотала головой, будто этот нехитрый жест мог отвести все то, о чем говорил мальчишка.
— Вали, или я сам сдам тебя. За десять тысяч.
— Ты же сам скрываешься.
Клоп зло хохотнул:
— Похоже, мои грешки перед Империей не в пример меньше твоих. Без обид, сестренка, но каждый сам за себя. Сама знаешь.
Я опустила голову. Знаю. Мальчишка прав, его и обвинить-то не в чем. Я знала, что они придут. Не знала зачем, но это теперь почти не имело никакого значения. Ничем хорошим все это не кончится.
Я подняла голову, стараясь поймать его взгляд:
— Но, куда я пойду?
Клоп пожал плечами:
— Не знаю. Куда хочешь.
— Кругом мертвая пустыня.
— Забирай всю воду, что у меня есть, и уходи. Они первым делом придут сюда — больше некуда. Если найдут нас вместе — мне хана. Даже разбираться не станут.
Я молча надела сапоги, привычно проверила нож в голенище. Поднялась и свернула подстилку:
— Но, если они придут сюда — тебя все равно найдут.
Клоп кивнул:
— Найдут. Но тратить на меня время не станут. Я скажу, что хотел получить десять тысяч и пришел искать здесь тебя. Мне поверят. Ты не видела, что в Городе творится. — Он хмыкнул: — Не хотел бы я оказаться на твоем месте, сестренка.
Он порылся в песке у резервуара и вытащил мои же фляги:
— Забирай, обойдусь дистиллятором.
Я засунула фляги в рюкзак, намотала тюрбан и свободным концом полотна закрыла лицо до самых глаз:
— Прощай, Клоп.
Он опустил голову:
— Прости. Так вышло.
Плевала я на его извинения. Я выбралась наружу и села у крышки люка, глядя на Город. Зеркальная черепица искрилась на солнце, как россыпь драгоценных камней. Над сожженными домами все еще клубилось серое марево, которое ветер вытянул длинными тонкими нитями, как волокно для пряжи. Воображение отказывалось рисовать черное пепелище с оплывшим, превратившимся в грязное стекло песком на месте моего магазина. Жилое помещение, конечно, уцелело, но я не могла думать, что больше не увижу крашеную синей краской входную дверь и жестяную бочку, под которой прятала ключ. Дверь прилаживала мама. Сама. И красила сама. Мы с Лорой тогда прибежали с рынка и перемазались. Потом долго ходили с въевшимися синими пятнами на руках. Нам было весело. Теперь весело никогда не будет.
Я огляделась: кругом лишь бесконечный желтый песок, разогретый беспощадным солнцем. Кругом лишь смерть. Медленная, мучительная. Моя.
Я надела рюкзак, спустилась с башни и пошла в противоположную от Города сторону. Высокие сапоги утопали в горячем песке, очень скоро нагрелись и истязали ступни печным жаром. Вода стремительно покидала тело, выходя потом. Ни скалы, ни валуна — лишь раскаленная желтая гладь, рябившая редкими барханами. Город исчез из виду, скрылся за пологой дюной, но я знала, что ушла совсем недалеко. Когда нет ориентиров, и путь, и время становятся бесконечными. И бесцельными.
Я опустилась на песок и уткнулась головой в согнутые руки: куда я иду? Зачем иду? Чтобы обмануть себя глупой надеждой? Я покачала головой — нет, чтобы измотать себя. Когда обессилен, измучен жаждой — больше ни о чем уже не думаешь. Я не хотела думать. Не хотела бояться. Не хотела надеяться. Но это так естественно для человека — надеяться. Я в отчаянии обрушила сжатый до боли кулак в песок, почувствовала каждую раскаленную песчинку, прилипшую к влажной коже.