Ведя меня в очередные гости, Даша ничем не давала мне понять, что видит странность нагромоздившейся постепенно ситуации. По ходу действия фильма, болтая с хозяевами, она как бы специально старалась приурочить наиболее пресные пересуды к наиболее откровенным кадрам. И потом, когда я провожал ее домой, расстановка сохранялась. Мы или сплетничали о недавних хозяевах, или обсуждали перспективы Дашиной диссертации. Она обожала со мной советоваться и упорно продолжала делать это, хотя в самом начале наших собеседований выяснилось, что ценность моих советов по части научно-бюрократической деятельности равняется ровно нулю. А я ведь что-то искренне старался понять, вникал в детали компилятивной каши, которой, конечно же, и была ее научная работа, пытался разобраться в соотношении авторитетов на кафедре и в ученом совете. А перед внутренним оком влажно резвился праздник генитально гениальных счастливцев.
Странная пара — белая дубленка/драная куртчонка — бредет по нежному снегу, соприкасаясь классически лишь рукавами, обмениваясь мнениями о необычных внутренностях знаменитого романа, разъятого скальпелем извилистого анализа, а в двух шагах бесшумно бушует лава любви. Но о ней ни звука. Табу. Вот такая, может быть, на чей-то вкус аляповатая картинка.
Вообще надо что-то делать, изобрести какую-то удавку для неуправляемо вспыхивающего стыда. Иначе просто рукопись эта, затеянная со столь практической целью, не будет закончена. Вспоминаю, но не понимаю, как можно было принять эту роль, как можно было не видеть, сколь просто всего лишь круто выгнутой лестью меня оттеснили на площадку для безопасных дебилов.
Так получилось — уже не добраться до первых песчинок этой постройки, — что наше общение строилось по принципу: ты (то есть я) поэт, творец, к тому же мужчина, то есть заведомо умнее бабы в любой ее модификации; а я (то есть Дарья Игнатовна) — сухарь в юбке (в такие моменты всегда как бы случайно демонстрировалась сочность и статность форм), мое дело сидеть в библиотеке и нанизывать крошки пресного знания на серую нитку нудной науки. Но стоило хоть на мгновение забыться, меня тут же дружелюбно «прикладывали» самодовольной мордой о самые грубые углы книжной премудрости.
Тема эта — мужчина в жизни женщины, с точки зрения женщины — еще проявится в данной истории. Позже. Пока есть еще чем помучить себя.
Разговаривали мы очень много о Дашином папаше. Не видя его, я постепенно, но основательно проникся ощущением его значительности. Это был, может быть, и грубо выработанный природой, но чрезвычайно почитаемый истукан. И все женщины дома, включая овчарку Несси, охотно плясали вокруг него свои самоуничижительные пляски. Как стелилась перед ним Мария Евгеньевна! Даша приводила многочисленные примеры сверхпредставимой жениной преданности и услужливости. Приходилось верить.
«Зато, конечно, не работала моя мамашка ни единого дня».
Я постепенно утрачивал способность критически смотреть на вещи, хотя по внутреннему складу я был ближе к черному юмору, чем к розовым соплям.
А ведь Даша «прокалывалась», отражающая поверхность ее маски была с изъянами. Пропев какой-нибудь особливо откровенный дифирамб в мою честь и заставив меня своим абсолютно серьезным видом и нетривиальной аргументацией поверить, что она говорит серьезно, она буквально через несколько минут могла мне рассказать, какие ей давал Игнат Северинович советы для общения с творческими людьми. «Льсти, льсти крупно. Если романист, сравнивай с Достоевским и настаивай на этом, настаивай. Если поэт, — то Блок, не ниже». Произнося этот текст, она неестественно вздымала свой маленький указательный палец, видимо, копируя папашу.
Однажды я оказался участником истории, столь же странной, сколь и пикантной. У меня есть свое толкование, но мне оно не кажется исчерпывающим.
Стою я в вестибюле Института всемирной литературы. Храм, оплот, это все остро переживается. Мимо меня по роскошной лестнице к неведомым мне вершинам духа поднимаются незнакомые интеллигентного вида люди. Литературные существа. К виду простого пишущего человека я успел привыкнуть, а тут попахивало жречеством что ли. Я робел, напускал на себя независимую осанку, но всерьез опасался, что если какой-нибудь из здешних докторов обратит на меня свое очкастое внимание, я растворюсь, как облако скучного пара, вместе со своей необустроенной лирикой.
Кстати, что привело меня к подножию этой лестницы, я не помню. Догадаться, впрочем, нетрудно, наверняка договорились с Дашей.