Я любил заходить к нему, это был самый уютный дом (даже до его знакомства с Иветтой) из всех открытых предо мною в Москве. Иногда самодовлеющий творческий дух жилища бывает отвратителен, в нем появляется привкус неблагополучия, слишком заметно, что человек обслуживает собственное самоуничтожение. В руках Тарасика простые, изможденные бытом вещи — чайник, сковорода, лампа — обретали здоровое содержание, если так уместно выразиться. Прокуренные, развратные поэтески в его присутствии вели себя смирно, хотя за глаза и хихикали над ним.
Тайна знакомства осталась тайной. Правительственная дочка влюбилась в Тарасика жадно и жалобно. Чем-то он поразил ее воображение, может быть, своим лихо вздыбленным волнистым чубом и могучей вертикальной складкой меж бровей. Смесь запорожского казака и Бетховена. Он наотрез отказался переселиться на министерскую квартиру, и это показалось Иветте проявлением глубочайшей самобытности, почти что античным подвигом. Иветта сама переселилась к нему и своими тонкими ручками выпускницы французской спецшколы отдраила пятикомнатную дыру. Тарасик ел паровые котлеты тещиного приготовления, не отвергал и деликатесов из спецраспределителя, но всячески демонстрировал приверженность домашнему салу и цыбуле. Иветте и это нравилось. Считая, что чудом заполучила в свои женские сети настоящий метеор духа, Иветта старалась любыми способами укрепить свои позиции. Исходя из этого, она пыталась наладить отношения с друзьями Тарасика, которые частенько собирались в его башне для черной литературной кости и пили бесконечный портвейн. В отличие от пролетарской супруги, которая с молоком матери всасывает умение обращаться с забулдыжными друзьями мужниной юности, Иветта почти заискивала перед бездарной и самоуверенной пьянью, из которой по большей части и состоял наш курс.
Звонок в этой квартире напоминал спившегося трагика: сначала рассеянно пошамкал, а потом вдруг разразился тирадой.
Увидев меня, Тарасик не удивился и не обрадовался. Я быстро сбросил свое почти до неприличия заношенное пальтецо и, протягивая хозяину еще не успевшую согреться в кармане бутылку, услыхал сочный женский хохот, доносившийся из сумрачных недр квартиры. Рядом с моим пальто на вешалке оказалась роскошная белая дубленка с вышитыми по подолу красными и синими цветами, поверх ниспадал богатый (не знаю породы) платок.
Долетел еще один взрыв хохота. Мне представились две великолепные женские пасти. Кто это заставил тихоню Иветту так веселиться?
— Веткина одноклассница, — неохотно пояснил хозяин. Он вообще говорил только в тех случаях, когда обойтись без слов было нельзя. Считается, что это нравится женщинам.
— Однокла-ассница? — фатовски протянул я и, потирая замерзшие руки, побрел на кухню по темному панцирному паркету — он был выпукл, казалось, квартира стоит на библейской черепахе.
Кажется, я обрадовался. Впрочем, расплывчато.
Когда я вошел, одноклассница как раз перекусывала эклер и смотрела не на меня, а на внезапное кремовое извержение из-под коричневой глазури. Пирожное показало язык. Подруги расхохотались, задевая чашки, ложки, производя фейерверочный грохот.
— Здравствуй, Мишечка, — облизав лоснящиеся губы и подавив буруны рвущегося изнутри хохота, смачно сказала мне обычно бесцветная, как бы обезжиренная Иветточка. — А это — Даша, моя лучшая школьная подруга.
— У-у, — сказал я, присаживаясь к столу. Расположившийся между нами куст холодных тюльпанов мешал мне ее рассмотреть, равно как и описать. Основное назначение настоящих записок как раз и сводится к тому, чтобы составить возможно более полный и живой портрет этой женщины. С чего-то надо начинать строительство образа. Первое, что заставило обратить на себя внимание, — поза. Она сидела вроде бы и удобно, но вместе с тем так, чтобы как можно меньше соприкасаться со здешней жизнью. Я имею в виду не только черную стену, изрезанную клеенку, запах горелого лука, но и более тонкие вещества. Она была слишком — вместе со своей улыбкой, отставленным пальчиком руки, держащей; разорванное великолепными зубами пирожное, в своем сиренево-сером, бешено дорогом на вид свитере, с подкравшимся к моим ноздрям вызывающе благородным запахом — не от мира сего. Употребляю этот затхлый поэтизм не в привычном смысле, конечно. Ничего небесного, воздушного, романтического в ней не было. Она представляла на этой замызганной кухне мир других материальных качеств. Мир великолепно выделанных кож, тщательно спряденной шерсти. Шампуней, одушевляющих волосы, и настоящих драгоценностей.