Оставаться дома было немыслимо. Куда поехать? Больше всего, конечно, мне хотелось поехать к Медвидям, выпить вина и всласть поболтать с Иветтой о своем странном подвиге. Но этого нельзя было делать. Даша, конечно же, захочет пожаловаться Иветте, и та не сможет лицемерить и при первом же упоминании моего имени скажет: «Да вот он, негодяй, здесь, рядом».
Я поехал к Дубровскому. Не оказалось дома. Оставалось общежитие. Место знакомое, можно даже сказать, родное. К тому же оно телефонизировано. Это важно, потому что нельзя знать, когда именно я не выдержу и брошусь звонить Иветте. Именно Иветте.
Конечно, я не усидел в своей комнате за книгой и десяти минут. Прекрасный писатель Мигель де Унамуно отлетел в сторону. Я вышел в коридор. Тускло блестел линолеум пола, несло пищевой тоской с кухни. Нервно вспыхивавшая и гасшая лампа дневного света напоминала законсервированный насморк, опьяневшую азбуку Морзе… еще что-то. Все, начинается мозговая рвота. Я постучал в первую попавшуюся комнату. И не ошибся. Там пьянствовал сибирский интернационал. Два бухгалтера, Агу Бортоев, бурят, Иван Мигалкин, называвший себя тофаларом, и какой-то якутский поэт, оказавшийся в конце концов большой сволочью.
Они уже плоховато держались в седлах, но на мое появление отреагировали. Это была не моя компания, но это была компания.
На столе стояли (или лежали) растерзанные банки из-под рыбных консервов, яичная скорлупа, окурки, огрызки. Поверх всего этого был нанесен густой соляной вензель. Мигалкин протянул мне начатую пачку «Экстры» и устало сказал:
— Не могу больше.
Поэт неестественно быстро захихикал. Бурят Агу осторожно потрогал музыкальным пальцем соляную полосу, приложил палец к уху и глубокомысленно, но без особой претензии произнес:
— Соль земли.
Тем не менее выпили. Скинулись, и Ату сбегал еще за одной. Как ни странно, завязался разговор. Воспроизвести его я не в силах. Помнится, хозяин все время падал, что при его худобе казалось естественным и нормальным. Мигалкин вздыхал и, кажется, что-то пел. «По над пропастью по самому по краю». Поэт умело разливал, хихикал и приговаривал:
— Восток такое тонкое-тонкое дело.
Наконец я решил — все, звоню. Почему-то хозяин и смешливый вывалились из комнаты меня провожать. На лестничной площадке мы остановились, кажется, покачиваясь, и тут, я смотрю, нам навстречу идет Нина Максименко, первая моя незабвенная любовь, вместе с этим гнилозубым третьекурсником. В руках у него бутылка шампанского, которую он держит за серебро. Я изо всех сил стараюсь качаться как можно меньше, чтобы не дать бросившей меня женщине испытать жалость по моему поводу. Ведь она обязательно решит, что это я до сих пор обмываю наш разрыв. Чтобы разминуться, двум нашим компаниям пришлось перемешаться. Я, как уже сказано, изображаю спокойствие, хотя зачем? Право слово, мне ведь три года как все равно. Но моей рефлексии не дано было продлиться, смешливый якут, что-то пробормотав, обращаясь к Нине, врезал ей неожиданную пощечину. Гнилозубый, не раздумывая ни полсекунды, опустил на его голову бутылку. Крики, возня… Сделалось столпотворение.
Я лениво удалился, отчетливо (даже сквозь пелену опьянения) скучая. Так много шума, и все это не имеет ко мне никакого отношения. Я чужой на этом скандале жизни. И в самом деле, не считать же, что этот матерый якутище вступился за честь собутыльника, то есть за мою честь. Что-то тут чужое и чуждое. Боюсь, что даже сама Нинуся не сочла меня участником этого эпизода, таким густым затхлым быльем порос наш пронзительный полудетский роман. Оставляя за спиной окровавленного инородца, рыдающую Ниночку, зверски заинтересованных зевак, я пошел к телефону и набрал Иветтин номер — занято. Тогда, предварительно подавив волнение, я осторожно накрутил Дашины цифры — то же самое. Беседуют. Отвратительно хихикая и на кинокащеевский манер потирая руки, я побрел к себе в логово. Пусть обмениваются, пусть судачат, пусть делятся, советуются, подозревают, недоумевают… А я — спать!
Разбужен мыслью — «пора!» Но за окном метель и темень. Восемь утра. Все прелести похмелья переливались внутри. Медвиди храпят об эту пору. Решил для начала посетить душ.
В соседней кабинке скромно плескался Мигалкин, он меня спросил:
— Что вчера-то было?
Я махнул рукой: ерунда, мол. Его мой ответ устроил. Я хотел спросить о судьбе якутского женоненавистника, но понял, что судьба эта меня нимало не занимает.