Моя унизительная болезнь, моя беспредметная подозрительность — и та перестала освежать… Раньше, мучая, она оставалась чем-то внешним по отношению ко мне. Теперь она слилась с моим метафизическим телом, наподобие хорошо подогнанного платья. Чем, например, являются очки? Частью зрения или частью зримого мира?
Если измерить эту историю в принятых единицах времени, выяснится, что этот период с участием гипотетического мучителя раз в пять длиннее засыпанного счастливым снегам начала. Условная природа времени отчетливее всего видна в таких индивидуально достоверных опытах. Я перелистал сейчас эту мою несчастную рукопись, она может быть убедительным свидетелем в данном вопросе. Сколько вопиющих и сияющих мгновений метели пришлось отсечь мне во имя самой общей стройности изложения. Какие скудные сусеки неприглядной весны приходится выскребать мне, чтобы приготовить ужин бесу композиции.
Вот кладу перед собой календарь 1986 года. Конец марта, начало апреля. Две недели. Что происходило? Целыми днями лежали в койке?
Впрочем, кажется, вдень рождения Гоголя посетили мы близняшек-парикмахерш.
Все было по обыкновению. Щебечущие женщины, мое острое ощущение собственной неуместности, угловатости и т. п. Я пытался себя урезонить и даже взглянуть на себя со стороны, помня философические советы. В самом деле, что ты насупился? Твоя возлюбленная заразительно хохочет и с аппетитом лакает птичье молоко. Любой учебник гуманизма подтвердит: главное в любви — счастье того, кого любишь. Высшее наслаждение — жертва во имя предмета любви. Радуйся, скотина, — она здорова, она довольна!
Разговор, разумеется, велся пустейший, но «когда б вы знали, из какого сора»… Из этого ничтожнейшего обмена мнениями выросли махровые цветы моего сумасшествия.
Более субтильная из куаферш, кажется, Вероника (они для меня так и остались объединенным существом с двойным именем) сообщила с самым серьезным видом, что «надысь» прочла в «Неделе» статью какого-то знахаря в белом халате. Оказывается, каждой женщине «мужчина нужен в четырех… э-э… лицах, или там ипостасях».
— Ну, ну, ну, — подбодрили ее Даша и вторая парикмахерша.
— Первое — герой, — Вероника медленно загибала умелые пальчики, — второе… лицо — любовник. Третье — если не ошибаюсь, собеседник, а четвертое, четвертое — муж.
— Да-а?! — общее оживление, как в крокодиловом питомнике, когда в него бросают кусок падали.
— И вы знаете, девочки, кто важнее всех?
— Кто? Кто?
— Ну, на минуточку, ни один мужчина не соединяет в себе все четыре эти ипостаси, а самая важная…
— Ну!?
— Ничего оригинального — муж. Ну, это, по-ихнему, тот, кто до-ом, семья-а…
— И не только по-ихнему, — улыбнулась Даша, — и в этом смысле Сережечка… — Она не закончила фразу, но было понятно, что под сенью умолчания скрывается отнюдь не похвала.
Невольно я примерил эту схему к себе. Пожалуй, что я могу считать себя любовником. Это по отношению к Даше. И собеседником по отношению к Иветте.
Возбужденные дамы кокетливо примеривали ярлыки, как фиговые листки к голым мужским статуям. Мелькали неизвестные мне имена, и дамское общество разражалось хохотом.
— А Игнат Северинович? — неожиданно произнесла Виктория, бледнея от собственной наглости.
— Герой, — абсолютно серьезно заявила Вероника.
Миновав опасный участок разговора, веселея, ринулись дальше.
— Даша, Даша, а профессор? — кричала Вероника, наливаясь заранее смехом.
Речь шла о сладострастном стиховеде. Мне было неприятно, что эта гомерическая фигура выпущена из камеры нашей с Дашей тайны на волю всеобщего посмешища.
Дарья Игнатовна откинулась на спинку дивана. Глаза закатились, рот был разорван беззвучным смехом.
Вот этот хохочущий кашалот — это для меня вершина мира, самая главная и жаркая тайна, центр и смысл всего…
Я находился полностью за пределами развлечения. После полного приручения мужчины его незаметно переводят в разряд мебели. Но я не хотел смириться со своим состоянием. Улучив момент (конечно, самый неудачный), я напомнил о себе. Даша употребила некую цитату (считала нужным время от времени показывать сестрицам, кто есть кто). Я вцепился, оспаривая правильность атрибуции. Даша обернулась ко мне с удивленно-изучающим выражением на лице.
— Шатобриан не мог этого сказать, он еще не родился к этому времени, — менее всего меня интересовала какая-то научная точность, поэтому мой голос звучал фальшиво. — Нет, правда, не мог.
Она отвернулась к подругам, продолжая разговор. Моя правота мне уже и самому казалась ничтожной, микроскопической, но она все же была, поэтому я снова вмешался.