— Да, скажу, — с робким вызовом прошептала та.
— Но дело в том, — Деревьев наклонил голову, присматриваясь к поведению снегопада, — что мне не надо, чтобы ты меня любила, мне важнее, чтобы ты малевала как следует границы на контурных картах.
— Я старалась, — всхлипнула Наташа.
— Достаточно было пару раз заглянуть в те книжки, что я тебе подобрал…
— Я не виновата, я все время думала о тебе, у меня все эти цифры прыгали перед глазами.
— Но даже если забыть о хронологических ошибках, то как объяснить безобразное исполнение, все эти кляксы, подчистки.
— Я два месяца не разгибала спины.
— Ниже своего профессионального уровня человек может опуститься в работе только в том случае, если ему абсолютно наплевать на то, что он делает.
Наташа развезла по щеке очередную слезу. Она ошибочно решила, что объяснение вошло в мирное русло и что сейчас самое подходящее время для окончательного объяснения. Она тихо прошептала:
— Я не профессионал.
Деревьев удивленно обернулся, и под его вопросительным взором она принуждена была продолжить.
— Я не только не мультипликатор, я даже не художник вообще. И, конечно, ни на каком «Союзмультфильме» не работала никогда.
Писатель медленно сел на тахту и проникновенно, хотя и совсем негромко, повторил свое недавнее предложение бывшей художнице:
— Вон.
Некоторое время после Наташиного ухода Деревьев кружил по комнате, борясь с порывами ярости. Потом поскрипел зубами, крутясь в своем великолепном кресле; истерически похихикал в подушку. Уловив притворно-приторный запах блондинистых духов, нервно швырнул подушку вслед любовнице и длинно выругался. Не помогло. Неплохо бы выпить, право слово, в такой ситуации. Но денег нет, как известно, даже на еду. Сбегал к телефону. Дубровского дома не было. Стоило положить трубку, раздался деликатный, почти вкрадчивый звонок. Неужели судьбе свойственно чувство справедливости — нанеся рану, сует примочку? Но это был не Дубровский.
— Это вы? — мрачно спросил неприятный голос.
— Да, это я, — усмехнулся писатель.
— Вы, — голос задыхался, — я не мог не позвонить. Вы чудовище, вы… — тут Деревьев понял, что это звонит деликатнейший, трогательнейший Модест Матвеевич, — вы монстр. Вы коснулись, — дыхание у него опять перехватило, — вы коснулись… Вы прикоснулись к такому, что не будет вам покоя. Никогда, слышите, никогда. Это говорю вам я…
Гудки.
Удивленно помедлив, Деревьев положил трубку. Выражение лица у него было опрокинутое. Растопыренными пальцами он загнал на место рухнувшие на лоб волосы. И тут черный провокатор зазвонил снова. Даже вкрадчивее, чем в первый раз.
— Извините, это не молодой драматург?..
— Н-нет, — почему-то начал врать драматург, — а в чем дело?
— Это брат Модеста Матвеевича. Я не уследил, простите. Модест Матвеевич снова должен будет лечь в клинику. У него обострение. Не без вашей, надо сказать, помощи. Но дело не в этом. Что бы он сейчас или впоследствии вам ни наговорил, не обращайте внимания.
— Он не режиссер?
На том конце провода помедлили.
— Он сумасшедший.
Деревьев лежал в темноте на тахте, когда раздался звонок во входную дверь. Росток любопытства проклюнулся сквозь толщу отвращения к жизни. Послышались гулкие незнакомые голоса. Что-то заискивающе тараторил Сан Саныч, как всегда, успевший к двери первым. Далее последовали тяжелые, чрезмерные, приближающиеся шаги. Воображение Деревьева тут же возвело их в командорское, как минимум, достоинство. Паркет трещал, как стая саранчи. Вокруг основного ходока суетилась пара услужливых башмаков. Любопытство лежащего писателя расцвело пышным цветом к тому моменту, когда огромное, с трудом сдерживаемое дыхание остановилось выжидательно за дверью комнаты. Потом дверь сама собой отворилась, и Деревьев понял, что шаги его не обманули: в дверях стоял гигант. Можно было понять, что у гостя длинные, до плеч, волосы и трость, на которую перетекла значительная часть веса, отчего фигура казалась слегка покосившейся, заглядывающей. Лежащему стало не по себе от этого невидимого взгляда.
Образовалась пауза ввиду невыясненности визуальных отношений. Трудно заговорить с человеком, лица которого не видишь. Нарушено молчание было голосом Вовки Жевакина, прозвучавшего из-под руки темного гостя.
— Мишка, ты здесь?
Деревьев откликнулся, встал, зажег свет и постарался выглядеть хозяином. Гигант спокойно и внушительно вошел в жилище разочарованного в жизни литератора и, не спрашивая разрешения, уселся на самое лучшее сиденье у стола. В его повадках и приемах чувствовался солидный человек, очень солидный. Если постараться, можно было заметить легчайший отблеск партаппаратного лоска и различить брыла нуворишного барства. Но было что-то и сверх того. Деревьев был сразу и глубоко загипнотизирован. Он так и остался стоять, глядя, как тают последние снежинки на лоснящейся, черной, расчесанной точно посередине шевелюре этого господина.