— Спроси, спроси, спроси.
Тарасик предпринял тяжеловесную погоню. Затемненная анфилада заполненных мебелью комнат давала простор для подобного развлечения. На какое-то время Деревьеву показалось, что они одни на этом празднике мебели, в этом лабиринте, но потом в глубине уютного полумрака возник прямоугольный просвет. Можно было видеть давешний стол, облако сигаретного дыма, загипнотизированного фарою абажура, и знакомую монументальную фигуру с волосами до плеч. Впрочем, видение это появилось на таком отдалении, что не могла не почувствоваться в нем некая условность. Ловко завернув за угол массивного карельского бюро, писатель устремился по неизведанному еще маршруту, куда-нибудь подальше от круглого стола. Пьяный крепыш Тарасик, окутанный силами инерции, злобно пыхтел за спиной на внезапной тахте.
Легко удаляясь от него вместе со своей состоящей всего из одного слова песней, Деревьев вдруг заметил выступающее справа от себя из темноты блюдо. Он еще помнил, что к нему должна была быть придана девушка, ради которой он, собственно, и предпринял эту одиссею. Деревьев ринулся к блюду, но вдруг смутился и даже не успел рассмотреть, кому принадлежат руки, сжимающие его. Дело в том, что посреди сакраментального круга стояла большая рюмка с вином. Он почувствовал, что ему нужно немедленно выпить, он сорвал рюмку, как цветок удовольствия, с победно прозвеневшей поверхности и поднес к запрокинутой голове.
Но счастье длилось недолго. Подоспел собравшийся с силами Тарасик и вцепился короткопалыми лапами в горло другу. Жевакин, а это именно он хотел услужить рюмкою, попытался вмешаться, но, получив нотой удар в коленную чашечку, отковылял в сторону, сдержанно воя. Друзья медленно повалились на ковер, и, уже лежа лицом в густом пыльном ворсе, Деревьев наконец-то узнал, что нужно от него этому озверевшему парубку. Оказывается, давно уже он, Тарас Медвидь, обратил внимание на то, что сынок его, Петенька, весьма мало похож на отца своего, и это при его-то самобытной, круто замешанной украинской крови. Бледная, жидкая кровь жены-москвички не могла бы сама по себе перешибить мощную мужнину натуру. Когда же родилась дочурка Верочка и вскоре стала выливаться в полное папашино подобие, то он, Тарас Медвидь, вывел для себя с математической ясностью, что с сыном Петенькой кто-то перебежал ему дорогу.
Деревьев сильно тосковал, нюхая колючую шкуру ковра, даже сквозь густую алкогольную пелену ему была видна абсолютная вздорность ревнивого рассуждения. Кое-как высвободив лицо, он попытался втолковать это Тарасику. Ударил на логику, мол, ни разу он не оставался с Иветтой один на один более чем на пять минут.
— Ну и что? — шипел друг-душитель.
Деревьев сказал, что был занят в то время совсем другой женщиной.
— Ну и что? — Тарасик сдавил его еще крепче.
Деревьев разозлился и заявил, что Иветта совсем не относилась к числу женщин, на которых он бы мог польститься.
— А я и не говорил, что ты на нее польстился.
— Но если я на нее не польстился, то и переспать с нею не мог.
— А я и не говорил, что ты с нею переспал.
— Тогда что тебе от меня надо, идиот?
— Ты с нею непрерывно разговаривал, когда она была беременная.
— Что?!
Оказалось, что Тарасик не шутит. Он (расчетливейший полухохол) прикинул, что Деревьев каждый почти день по часу или полтора говорил с впечатлительной, на сносях, женщиной исключительно о себе и своих сексуальных проблемах и что эта ядовитая информация не могла не повлиять на формирование плода. Беременных специально водят в музей смотреть на красивое, чтобы дети вышли поприятнее. Есть такая теория.
— Нет такой теории! — завопил Деревьев, забившись всем телом. Потные пальцы обманутого отца (именно отца, а не мужа) соскользнули с его шеи, и невольный обманщик поспешил на четвереньках на другой край ковра. Тарасик принял это бегство за признание вины и, мстительно урча, бросился в погоню. Тоже на четвереньках.
Деревьев был так взбудоражен чудовищным и нелепейшим обвинением, что это своеобразно взбодрило его. Живо стуча коленями по неизвестным паркетам, он увеличивал отрыв от Тарасика и кричал:
— Я, конечно, знаю силу слов… — и каждый раз, дойдя до середины своей мысли, начинал мефистофельски хохотать.
Безумный обвинитель, наоборот, обмяк, пьяно переваливаясь и опустошенно стеная, он одиноко бродил в темноте в поисках своего столь сложно воображенного врага.
Решительно от него оторвавшись, отринув его дурацкое несчастье, набирая непонятную скорость, Деревьев толкнул головою незнакомую дверь и оказался в спальне, той самой, с синими штофными обоями. Хозяина там не было. Деревьев помотал головой, чувствуя, что пора бы что-то понять, что его четвероногая резвость все же как-то неудовлетворительна. Но задуматься он не успел. Его осторожно, даже сочувственно взяли под руки с двух сторон и вернули в достойное положение.