— Это уже что-то философическое, а вы обещали не перегружать меня.
— Я легко могу представить себе тип сознания, для которого возможность во время прогулки вернуться к только что пройденному колодцу и плюнуть в него покажется невероятной. Я достаточно внятно спекулирую на заданную тему?
— Если бы мне что-то было непонятно, я бы переспрашивал.
Иона Александрович опять вытащил из кармана платок. Писатель отхлебнул невкусного пива.
— И потом, — Иона Александрович спрятал платок, — есть еще одно обстоятельство, делающее выгодной переброску средств в прошлое. Инфляция, мой дорогой друг, инфляция. Деньги, которые вы можете заработать сейчас за полгода-год даже вашим очень низкооплачиваемым трудом, сделают того несчастного, нищего юношу очень богатым человеком. Вы будете там графом Монте-Кристо.
Деревьев почему-то заволновался. Он оставил банку с пивом, подошел к столу, взял вилку, повертел в пальцах и отложил — грязная. Достал пальцами маслину из полупорожней банки, бросил в рот, но промахнулся.
— Ну а я, то есть тот я, он будет знать, откуда у него вдруг появятся деньги?
— Этого, разумеется, никто знать не может. Ни взглядом, ни волосом вы туда не проникнете как нынешний Деревьев.
Писатель хлопнул себя по бокам.
— Я вам не верю. Этого не может быть.
— Ничего страшного, — улыбнулся Иона Александрович, — надо просто привыкнуть. Я, например, привык.
— Скажите, Иона Александрович, а почему вы сами не попробуете изменить свое прошлое, раз знаете способ?
— А кто вам сказал, что мое нынешнее процветание не есть результат такой деятельности?
Деревьев посмотрел ему в лицо, и лицо гостя показалось ему зловещим.
— Вы не ответили на мой вопрос. Не до конца ответили.
— Ответил. Насколько мог.
Писатель потянулся к книжной полке, собираясь взять лист рукописи, чтобы вытереть влажные после маслины пальцы.
— Осторожно, — быстро сказал Иона Александрович и, достав из кармана второй, но тоже благоухающий свежестью, платок, протянул писателю, — рукописи свои вам надо бы поберечь, и даже черновики.
— Зачем? — недоверчиво принял платок писатель. — Насколько я понял, вам требуется изготовитель ширпотреба, да еще и анонимный.
— Именно, но чтобы вы не чувствовали себя ущемленным, да и из соображений справедливости, я хочу для начала издать книгу ваших собственных произведений Избранное, некоторым образом. Небольшим тиражом, две-три тысячи экземпляров, но в отличном оформлении. Со вступительной статьей, комментариями, приличным гонораром. Впоследствии, возможно, дойдет речь и до собрания ваших сочинений. Поэтому — берегите черновики.
— Зачем вам это? — недоверчиво и даже ехидно спросил Деревьев, возвращая хозяину его платок.
— Оставьте себе. А сомневаетесь в искренности моих слов вы напрасно. Мне выгодно издать вашу книгу. Я ведь понимаю, что сделанное мною предложение все же несколько необычно и мне еще нужно убедить вас в серьезности моих намерений. С изданием ваших сочинений мы переведем наши отношения на практическую, конкретно ощутимую почву. Я вижу, что у вас есть ко мне еще один вопрос.
— В общем, да. А почему вы выбрали именно меня? Что, у нас в Москве мало нищих писателей с не очень благополучным прошлым?
— Писателей много. Есть такие, которым я симпатизирую больше, чем вам, извините за прямоту. Но дело в том, что годитесь только вы.
Деревьев немного походил по комнате. Отхлебнул пива.
Иона Александрович следил за ним спокойным, уверенным взглядом.
— Ну так вы согласны? Согласны издать в моем издательстве свое «Избранное»?
Деревьев понимал, что, согласившись на это, он соглашается на все. Он понимал, что загнан в угол и, собираясь заявить этой наглой громадине, что он не верит ни единому его слову, сказал:
— Я согласен.
Через несколько часов Иона Александрович унес в своем огромном портфеле несколько килограммов рукописей. Все сочинения Деревьева. Около сотни стихотворений. Полгода назад Деревьев сделал подробную и свирепую ревизию своему объемистому и беспорядочному поэтическому творчеству. Выдранные из журналов, коллективных сборников, вырезанные из газет, газетенок и многотиражек публикации вместе с отпечатанными на самых различных пишущих машинках листами пылились хоть и на задворках его нынешней литературной жизни, но в отдельной папке. После некоторых колебаний Деревьев достал ее из-за шкафа и, написав пальцем на пыльной крышке: «стихи», передал сумасшедшему издателю.