Подпольный же гений легко может себя оградить от опасности разоблачения. Никто его не заставляет имитировать неизвестные романы Набокова или Фолкнера. Его не должна интересовать мистификация в литературоведческом смысле. Только нажива, барыш и чистоган. А что касается уровня некоторых романов А. Кристи, Сабатини или любого из бесчисленных фэнтэзирующих американцев, смешно считать его недостижимым.
«Да, именно в нашей стране, — продолжал размышлять молодой писатель, — должна была возникнуть эта неожиданная мысль. Такие традиции литературного рабства. От „Малой Земли“ до заурядного и почти бесплатного переписывания в редакциях бесчисленных эпопей бесконечных аксакалов».
Раздался звонок. Сан Саныч слетал, послушал и отстучал в дверь:
— Вас.
Конечно, А Кристи плохой пример. Иди-ка сходу придумай хотя бы отдаленно детективный сюжет, когда тебя тошнит от любых детективов. Нет, придумать, конечно, можно. В принципе. Но трудно, овчинка выделки не стоит все-таки. Необходим жанр, менее защищенный от возможности безопасной профанации.
— Да, я слушаю.
— Это я, — хриплый голос Наташи.
— Я уже сказал — слушаю.
— Нам надо поговорить.
— Ты как сотрудник «Союзмультфильма» будешь со мной говорить? Или у тебя частный интерес?
— Частный.
— А по частным, равно как и по личным делам, я принимаю в конце года.
— Послушай… Так получается — ты спал со мной только потому, что я работала где-то…
— Ради бога, обличай меня поскорее.
— Ты всегда прячешься за фразами, за словами…
— Ладно, скажу тебе прямо: я негодяй, я цинично использовал тебя. Я альфонс.
Наташа помолчала.
— Можно я к тебе приеду?
— Ни в коем случае. Зря не веришь, что мне наплевать на то, как ты ко мне относишься.
— Я же не требую от тебя ничего. Я просто хочу сказать, раз у тебя все равно никого нет, раз ты никого не любишь — пусть даже меня, — давай я буду жить с тобой. Тихо, как мышка.
— Это невозможно.
— Почему?
Деревьев занервничал и стал растирать лицо свободной рукой.
— У меня появилась другая женщина. Я, кажется, к ней неравнодушен.
Наташа бросила трубку.
По дороге на тахту Деревьев завернул к своим размышлениям. Разумеется, не детектив. И не дневник, скажем, Берии. Наворотить всевозможных сексуальных зверств, тех, что погаже, не так уж трудно. Трудность в том, что нельзя будет совсем уж обойтись без какого-нибудь исторического фона. А для этого, по меньшей мере, придется перечитать что-нибудь по истории КПСС. Да и потом в данном случае никак не избежать определенного шума. Целая стая волкоголовых кинется по следу и не откажет себе в удовольствии самодовольно погорланить об успехах своей бдительности на всех газетных углах. А слава нам ни к чему. Фантастика тоже не годится. Тут уже, что называется, личное. «Переел» в детстве.
Тогда что, тогда что-нибудь в духе Сабатини. Именно Сабатини. Это имя всплыло в самом начале, на пару с Агатою Кристи, есть в этом неслучайность, есть в этом даже знак. Когда, например, выбираешь щенка, то из всего помета надо брать того, что сразу пошел к тебе на ручки.
И Деревьев рухнул на тахту.
Ближайшие три дня он пролежал на этой безногой доходяге или просидел на своем вертящемся стуле у кое-как расчищенного стола. Он сам не ожидал от себя, что сможет так увлечься столь заказной работой. Почти не отрывался от нее. Даже не выходил в магазин за продуктами. Из экзотических объедков удалось сварганить два обеда и три ужина. Единственно, кто отвлекал его от дела, — это телефон. Сузив канал общения с миром до сечения телефонного провода, Деревьев претерпевал тем не менее целое нашествие. В окружающем мире вдруг возбудился острый к нему интерес. К такому прежде ненужному и незаметному. Это наводило Деревьева на мысль, что он оказался в точке пространства-времени, обладающей сверхнормальными свойствами. Такие размышления работали на образ Ионы Александровича. Его предложение не становилось менее фантастическим, но менялся статус фантастического в мире.
В тот момент, когда Деревьеву пришло в голову название новой книги Рафаэля Сабатини — «Илиада капитана Блада» — и он восхищенно крутнулся в кресле, возгоняя себя на максимально доступную высоту, позвонил Модест Матвеевич. С извинениями. Молодой друг режиссера не столько вслушивался в смысл слов, произносимых им, сколько пытался отыскать в них признаки сумасшествия. Режиссер говорил долго, но ни разу не «проговорился». И попросил позволения позванивать время от времени. Отказать ему было бы и бесчеловечно, и неприлично. Деревьев разрешил, не зная, на что себя обрекает.