— Оленина.
— Да-а, — отчаянный жест рукой.
— Вы поставили перед собой высокую задачу — высмеять всякие и всяческие манипуляции с понятием «кровь». Кстати, кровь по-английски — блад. Н-да.
Деревьев неприязненно хмыкнул.
— Так вот, тему вы наметили, задачу, так сказать, поставили — извините за казенный стиль, — зачем же затемнять все выбором столь взрывоопасного материала? Никто не будет пытаться понять вашей очень даже, может быть, изящной и честной идеи, а просто начнут непристойно гоготать — это те, кто погрубее, или растаскивать на фразы — кто поинтеллигентнее.
— Не надо упрощать.
— Ничуть не упрощаю. Просто так человек устроен. Если вы даже «Три сестры» поставите таким образом, что сестры у вас будут выходить на сцену голыми, то никто не станет слушать бессмертного чеховского текста, основное внимание будет уделено… ну, сами знаете чему. Вы согласны со мной?
Деревьев пожал плечами.
— Да что я, действительно, — кто платит деньги, тот и заказывает музыку.
— Кроме того, если честно, пиэса эта стоит как бы особняком на обочине вашего творчества. Все прочее, вами написанное, посвящено, если обобщить, проблеме времени, солидной такой, фундаментальной проблемище. Нигде больше вы не опускаетесь до копания в этнической тине.
— Напрасно вы говорите со мной как с душевнобольным.
Иона Александрович развел громадными руками.
Деревьев продолжал машинально взвешивать на руке толстый, богато заляпанный золотом том. Чувствовалось, что удовлетворение постепенно перетягивает высказанную горечь.
— Просто, понимаете ли, Иона Александрович, хотелось раз и навсегда расплеваться с этим… с этой темой. В конечном счете, эти «Невольные каменщики» — всего лишь шалость, правда, мне казалось, сделанная не без изящества и хорошо настоянного яда. Но раз не получилось, пусть не получилось. Пусть на том месте, где должна была быть эта «пиэса», будет большое пятно бессмыслицы.
Издатель снова развел руками, примирительно и понимающе кивая.
— Только вот знаете еще что, — вдруг хихикнул писатель, — название несуществующего этого народа надо было сделать поярче, а то что это такое — «еидуи», а? Вязнет в зубах. И, ей-богу, невозможно представить, что может быть народ с таким названием.
— Знаете, я буквалист по природе и, даже навязывая свою волю, не захотел идти дальше анаграмматического превращена вашего слова.
— Е-и-ду-и, — произнес Деревьев, брезгливо смакуя слово. — Бред!
— В данном случае этому надо радоваться.
Раздался стук в дверь. Осторожный, негромкий. Появился Жевакин. Войдя, он остался стоять у двери, тиская в руках свою вязаную шапку. Пробормотал что-то вроде: по вашему приказанию явился. Деревьев отправился в туалет. Когда шага его завернули за угол, Иона Александрович сказал:
— Я тебя должен наказать, Владимир.
— Петрович, — автоматически отозвался Жевакин. Но из тона Ионы Александровича совсем не следовало, что он собирается отнестись к своему помощнику столь церемонно, и Жевакин смешался.
— Так вот Владимир… Петрович, я сейчас в течение получаса придумывал, откуда могли появиться в книге писателя Михаила Деревьева эти…
— Еидуи, — подсказал Жевакин.
— Еще одна такая опечатка, и пойдешь в сторожа, понял? Понятие «опечатка» я предлагаю понимать расширительно.
Провинившийся страстно прижал свою шапку к груди, и на лице его выразилась готовность «ноги мыть и воду пить».
— Надо было все валить на меня, Иона Александрович.
Шеф грузно вздохнул и поморщился.
— В настоящее время мне нужно произвести на твоего соученика (он произнес это слово так, что могло послышаться «сученка») определенное впечатление. В моей фирме не могут случаться подобные «опечатки», понял?
— Очень уж спешка, Иона Александрович…
— Поэтому пришлось придумать хоть и сложное, но убедительное, на его взгляд, объяснение.
В комнату вернулся Деревьев, он вытирал руки о штаны и загадочно улыбался.
Иона Александрович встал, явно собираясь уходить.
— Вы знаете что, — обратился к нему писатель, — я хотел бы попросить у вас извинения за свою горячность. Я сейчас там, в туалете, очень сам себе удивлялся.
— Чем же вы там занимались?
— Нет-нет, вы, конечно, остроумно, но я о другом. Ведь если меня в самом деле очень мало интересуют какие бы то ни было национальные проблемы, меня ни в коем случае не должно было задеть то, что вы сочли нужным сделать с моей пьесой. Ведь я хотел сделать тему межэтнических противоречий абсолютной бессмыслицей и думал, что мне это удалось, но вы превзошли меня. Вы не только тему, но и саму пьесу превратили в абсурд. И таким образом, вы меня вернули в прошлое, в «до момента», когда я начал работать над ней. Вы совершили гениальный финт, я нисколько не шучу, — замахал руками писатель, заметив, что лицо огромного друга вытягивается, — вы, кажется, действительно специалист по своеобразным путешествиям во времени. Жаль только, что не все тексты можно подобным образом «переписать». Ведь согласитесь — я немного пофантазирую, — если речь библейского змея (извините этот приступ неуправляемого творческого зуда) можно было бы таким или пусть даже в тысячу раз более тонким образом видоизменить, то Ева бы его не поняла и мы сейчас жили бы все еще в раю. Я, может быть, выражаюсь путано и даже диковато, но какая-то рациональная крупица тут поблескивает, правда? Тут лучше бы подошел какой-нибудь образ. Вот если заразить мировой смысл неким вирусом и заставить его болеть навстречу, ну знаете, как лосось против течения, — это ведь он против закона всемирного тяготения прет, и добивается, и нерестится где хочет, собака… — Деревьев остановился и обвел взглядом лица присутствующих. Следов ответного горения в обмен на его зажигательную мысль видно не было.