— Хорошо, — улыбнулась Мари, слегка удивившись вопросу. В принципе, она и так обещала устроить Коту свидание с Ледибаг, если они спасутся. А если учитывать, что Нуар оказался Адрианом…
— Плагг, что ты несешь? — радужные мечтания разрушил недовольный голос Агреста. — Я люблю мою Леди, а не Маринетт. Прости, Принцесса, но с тобой на свидание я пойти не могу.
Адриан не знал, как сказать, что Маринетт слишком дорога ему как подруга, чтобы потерять ее дружбу. «Если друзья идут на свидание — они перестают быть друзьями», — сказал как-то Нино, после того, как начал встречаться с Альей. После этого либо становятся парой, либо теряют дружбу, в лучшем случае оставаясь просто знакомыми. Да и сердце Кота давно было отдано Ледибаг, и Маринетт это прекрасно знала (правда Адриан не знал, кого любит Маринетт, но ведь наверняка не его?). Свидание в сознании романтика-Нуара всегда представлялось чем-то особенным, таинственным, оно для влюбленных, а не друзей. К тому же вдруг о нем узнает Божья Коровка? Тогда Агресту придется забыть о вожделенной взаимности с ее стороны. Более того, Адриан собирался помирить героиню и одноклассницу, а вдруг это злополучное свидание могло сорвать его планы? Нет, никакого свидания.
— Поняла, — голос Маринетт не дрогнул, но стал настолько холодным, что по сравнению с ним зона вечной мерзлоты казалась экватором.
— Ты идиот, Адриан, — вздохнул Плагг, спрятав лицо в своих лапках. — В жизни не видеть мне камамбера, если ты не первый придурок среди всех тупоголовых кретинов вселенной.
— Я… — Агрест не понимал, почему все так отреагировали на его слова. Что он опять сделал не так?
— Только что отверг свою Леди, болван, — объяснил квами, растворяясь в воздухе.
========== 7. Горячо, холодно, невыносимо ==========
— Отодвинь шкаф.
— Мар… Маринетт, пожалуйста, давай поговорим!
— Я сказала: отодвинь шкаф. Нам не о чем разговаривать, я хочу выйти.
Господи, это конец! Она видеть его не хочет, слышать не хочет, знать…
Что он наделал? Неужели никак не изменить? Повернуть время вспять, зажать себе рот, стукнуть по голове, что угодно, лишь бы не произносить тех слов. Плагг предоставил ему такой шанс, а он так просто, безумно, бездумно его упустил. Ничтожество… Адриан ощущал себя полным ничтожеством, кретином, недоумком и ругал себя всеми мыслимыми и немыслимыми ругательствами, которые только есть на земле.
Не простит. Она его не простит. Об этом явно говорили ее поза, напряжение, взгляд…
Как он мог не узнать? Боже, она всегда была рядом, двое суток с ним не было никого, кроме нее. И он все потерял. Разом. Одной фразой. И в лице Маринетт, и в лице Ледибаг она не будет с ним прежней. Не о взаимности оставалось мечтать, лишь о прощении. Чтобы позволила хотя бы быть рядом с ней, смотреть на нее, жить ее улыбками, которые она будет дарить другим, но не ему.
И ведь она говорила ему, поделилась с ним самой сокровенной тайной, призналась, что сама себя ненавидит. И между ней настоящей, такой прекрасной, такой хрупкой, нежной, ранимой и в то же время сильной и другой ее личностью, которую она не раз проклинала ночами за способность влюблять в себя, он выбрал не ту.
Он ведь не думал…
А он вообще когда-нибудь думал?
Так ужасно, бессовестно, бесчеловечно надругался над ее чувствами. Зная, что Маринетт не любит Ледибаг, он посмел ей в лицо сказать, что любит Ледибаг, не Маринетт. Это для него они обе стали одним целым, прекрасным, чудесным, обворожительным, очаровательным, идеальным, превосходным, замечательным целым, стоило только узнать, что она… это Она. Теперь он знал, понимал, видел, воспринимал их одним человеком. Не мог, как ни пытался, разделить образы друг от друга, хотя с осознания не прошло и пяти минут. Противопоставлять Принцессу и Леди ему представлялось таким же абсурдом, как считать Нино в синей футболке и Нино в красной футболке разными людьми.
Вот только она так не считала. Адриан должен был избавить ее от ненависти к самой себе, а в итоге только усугубил ее комплекс.
Невыносимо осознавать, что своими устами ты причинил боль той, которую поклялся защищать до последнего вздоха последней из девяти жизней, а потом, наплевав на все законы мироздания, воскреснуть из мертвых и вновь защищать.
Он ранил не тело, а душу. Такие раны не заживают, могут лишь слегка затянуться, спрятаться под покровом эмоций до тех пор, пока кто-нибудь снова одним единственным словом не вскроет их с новой силой, подобно тому, как он только что поступил с ней.
Он не заслуживает прощения.
Он готов ко всему.
Пусть она его бьет, кричит, ранит, терзает, да хоть убивает! Лишь бы ей было легче, лишь бы она не вела себя так.
Так холодно, отстраненно, словно не с ним она знакома два года, словно не он всегда прикрывал ее спину, не его шея ощущала ее горячее дыхание, когда они спали на этой самой кровати в этой самой комнате пару часов назад.
Сердце готово выпрыгнуть из груди и броситься прямо к ней, к ее ногам, чтобы она могла делать с ним все, что захочет. Наступить, раздавить, выбросить, сжать, сжечь, разорвать. Больнее не будет. Ни ей, ни ему.
Ей — потому что сейчас она так холодна, словно все ее чувства не теплее абсолютного нуля. Ему — потому что видеть ее такой и знать, что причина он сам, — тот, кто горячо ее любит, живет ее образом, дышит им, — невыносимо настолько, что в этом вихре душевных эмоций невозможно заметить физическую боль.
Ее лицо, всегда живо и искренне отражавшее все ее эмоции, фарфоровой маской застыло в ужасающем безразличии. Его же лицо, привыкшее изображать на камеру все, что угодно, наверняка впервые выражало столько эмоций одновременно. Боль, вина, сожаление, страх, отчаяние, раскаяние, любовь…
С его легкой руки она была уверена, что он клялся в любви пустышке, боготворил образ, фальшивую маску, которой она называла другую себя.
Но ведь это не так. Она была настоящей, живой, иногда неуклюжей, такой же уверенной и целеустремленной, какой он видел ее и без маски на протяжении этих двух дней.
Видел, но не разглядел.
Черт побери! Вероятно, именно ему, как она говорила, Маринетт боялась признаться в любви. Что было бы, если бы она пересилила страх? Не узнав в ней любимую, он бы ей отказал? Зарази его акума, именно это он уже сделал!
Мало его те громилы по голове стукнули.
— Я долго буду ждать? — осколками льда, пронизывающими ее голос, можно было порезаться. Он хуже Бражника, хуже тех отбросов, что похитили их и приковали к трубе. Никто прежде не делал ее такой, да и никто, кроме него, не способен был на подобное.
Ведь во всем мире лишь он разделял с ней одну судьбу, одно общее бремя, общую тайну, дарованную парными талисманами.
— Мне самой этот стеллаж двигать?
— Моя Леди, пожалуйста, не уходи! — Агрест надеялся, что она услышит его отчаянную мольбу. Точнее, позволит себе услышать.
— Твоей «Леди» здесь нет, — отчеканила девушка. — Мои серьги тоже отобрали. Без них я никто.
— Маринетт, прости за все, я люблю тебя, — Адриан захлебывался словами, слезами, чувствами. Как давно он упал на колени?
— Не меня. Ты сам сказал мне об этом.
— Но ведь…
— Она — не я! — вскричала Дюпен-Чен. — Вчера я ясно рассказала тебе, чем мы с ней отличаемся.
Адриан не знал, что ответить. Он не мог ничего ответить, не боясь снова сделать ей больно. Неужели нет никакого шанса все это исправить? Как дать ей понять, что творится у него на душе? Как узнать, что творится в ее сердце?
— Маринетт, ты не можешь сейчас уйти, — Адриан говорил не своим голосом. Сломанным, сломленным, не живым. — Плагг велел дождаться наступления ночи.
— Это касалось тебя. Из нас двоих только ты знаменитость.
— Нас похитили вместе. И в новостях, наверняка, показывали и твою фотографию. Прошу тебя, потерпи еще немного мое присутствие. Хотя бы до тех пор, пока не вернем талисманы.
***