Костка возразил:
- Как же я пойду без сестры?
- Твоя сестра у ходжи Сафара.
- Не могу я пойти без сестры, - сказал Костка и заплакал.
Бабиджа удивился ещё больше.
- Так что же? Я должен выкупить ещё и твою сестру и отпустить вас вместе?
- Оставь меня у себя, бек. Я заработаю денег и выкуплю сестру.
Преданность этого русского поразила Бабиджу, и он оставил его в пастухах. За два года тяжких трудов и скромной, почти нищенской жизни Костка скопил несколько динар, но, когда явился к ходже Сафару выкупать сестру, оказалось, что она умерла. От неё осталась девочка лет трех. Костка выкупил девочку и отправился с ней на Русь. Одному бы ему не добраться, и он упросил суздальского боярина прихватить его с собой. Довез боярин до Суздаля, а потом и объявил, что, мол, кормил его, вез на своих лошадях и теперь он, Костка, должен ему столько-то денег. "Да ты что, боярин? Побойся Бога! Где же я возьму столько денег? Мне ещё до Твери добираться надо", взмолился Костка. А боярин ему: "А мне не ведомо, где ты их должен брать. Ты мой должник. Либо давай деньги, либо становись моим холопом". - "Креста на тебе нету!" - вознегодовал Костка, кабалу принять отказался и попал вместе с девочкой в темную подклеть, а уже зима, сильные морозы, занемогла девочка от холода и умерла на его руках; плакал он, бедный, в голос, как никогда не плакал в жизни, потом озлился, но вида не показал, стал холопом, подкараулил боярина, выбил ему камнем глаз, сбросил с лошади, сам - в седло и был таков. Погнались за ним дворские. Он от них - во Владимир, оттуда - в Рязань. Дворские - за ним. Он из Рязани - в Орду. Только тогда и отстали. Пришел к Бабидже-беку и снова нанялся в пастухи.
- Вот так, брат, побывал я на Руси. Видимо, не судьба. Да к кому я пойду? Родни нету, избы нету, детей нету, жены нету. С сумой ходить по церквам? Эх! Жизнь моя пропащая!
- Не тужи, - сказал Михаил. - На Москву идти надобно. Там собе угол найдешь. Москва на пришедшего человека приветлива.
Костка засмеялся, не поверил, но возражать не стал, лишь похлопал Михаила по плечу, в знак благодарности за его дружеское участие.
На следующее утро пастухи Бабиджи-бека откочевали в приморские долины, где ещё теплое солнышко проглядывало среди низких серых облаков и росла густая трава. В степи жилось привольней, чем в городской усадьбе, хотя с работой они едва управлялись, зато здесь никого не изводил голод и никого не била палка надсмотрщика. Правда, Ергаш бранился чуть ли не из-за каждого пустяка и часто дрался. Человек он был невыдержанный и горячий, но что располагало к нему, так это его незлобивость и отходчивость. Бывало, зашумит, замахает руками, а потом, глядишь, уже смеется и весело ругается. С ним можно было ладить, это Михаил понял сразу. К тому же они старались угодить ему, не злить понапрасну. Ергаш любил, когда его слушались и быстро выполняли указания, любил всячески показывать свое старшинство. И в самом деле, он годился на это: природная сметливость и опыт пастуха делали его просто незаменимым в степи. Предсказать погоду, определить направление по ветру или по звездам, найти удобное пастбище, спасти овцу или лошадь от хвори, сшить из кожи одежду или сапоги, сварить сыр, сбить хорошее масло, найти целебную траву - все он мог и все знал. Только невыдержанность и необычное для простого человека высокомерие портили его...
Костка, Ашот и Михаил трудились, как муравьи, не покладая рук, с утра до вечера, вместе ели, вместе спали. Все тяготы кочевой жизни они делили поровну, это сдружило их крепко и сблизило настолько, что они были как родные братья.
Ергаш был доволен ими, лучших работников он и не желал. Он настолько им доверял, что мог оставить их одних и поехать в город, даже если до города было три дня пути; он мог отправиться на охоту и носиться целый день за дичью, твердо зная, что в его отсутствие не произойдет ничего дурного.
Однажды лунной морозной ночью на них напала стая голодных волков. Они отбивались от них стрелами и пиками и убили девять хищников, потеряв при этом только трех овец.
Это была большая удача - шкуры волков пошли на одежды.
Дневные заботы поглощали все их время, но вечером, когда буйный Ергаш, нашумевшись, как шальной ветер, спал в своей юрте, храпя, точно дюжина джиннов, они втроем - Михаил, Костка и Ашот - садились вокруг костра и, греясь, говорили друг с другом.
Ашот, обычно молчаливый, следил черными печальными глазами за плясавшим пламенем и думал о своих горах. По-татарски он понимал плохо, изъяснялся ещё хуже, по-русски совсем не разумел, как и Михаил по-армянски.
Глава семнадцатая
Весной они возвратились на свои прежние пастбища, покинутые осенью. И люди, и животные возрадовались привольным привычным местам, ибо наступил наконец долгожданный отдых от бесчисленных скитаний. Повсюду зеленели обильные сочные травы, распустились первые степные цветы, отовсюду доносилось гудение невидимых насекомых, свист и щелканье птиц.
Чабаны собрали и поставили юрты, укрепили новыми камнями загон - в общем, приготовились к временной оседлой жизни.
В первый же день по прибытии Ергаш погнался за косулей. Ему не повезло: конь его споткнулся и на всем скаку вместе с седоком грохнулся оземь. От этого падения Ергаш не скоро пришел в себя: оказалось, он сильно зашиб бок и правую ногу. Колено и ступня распухли, налились жаром, под ребрами притаилась ноющая боль. Едва не плача, чабан слег, проклиная всех шайтанов на свете. К его огорчению, это случилось перед самым отъездом в Сарай, к Бабидже, с вестью об их благополучном возвращении, накануне свидания с женой, по которой он, никогда о ней не мечтавший, вдруг безумно истосковался. Эта неожиданная беда все изменила. К Бабидже теперь он посылал Михаила, а о ласках жены нечего было и думать.
Свою поездку Михаил воспринял как освобождение от ненужных хлопот и тотчас же принялся собираться.
Взнуздав лошадь, он подъехал к юрте, где на четырех кошмах в одежде лежал Ергаш.
- Скажи Бабидже-беку, что мы прибыли на место, - наставлял Ергаш Михаила, приподнявшись на локте, - не потеряли ни одной скотины, чтоб ей сдохнуть!
Михаилу не терпелось поскорее в дорогу. Он сидел в деревянном седле и перебирал поводья, лошадь, переступая ногами, норовила пойти вскачь. Он сдерживал её, успокаивал, легонько похлопывая по выгнутой косматой шее.
- Да жене скажи, что с ногой ничего страшного. Пусть не беспокоится. Скоро приеду! - выкрикнул Ергаш и бессильно откинулся на кошму. - О проклятущая жизнь!
Ознобишин не стал его слушать, пустил кобылу в галоп и скоро был далеко. Когда он оглянулся, две прокопченные жалкие юрты чернели позади, подобно двум навозным кучам, и маленькая фигурка Ашота стояла поодаль от отары овец. Михаил помахал на прощанье.
К полудню следующего дня он прибыл в Сарай, в дом бека.
Бабиджа принял его в своих покоях, сидя на ковре и подушках. Михаил поведал ему обо всем, что наказал Ергаш. Тот слушал, полузакрыв глаза, перебирая четки тонкими пальцами; старик по-прежнему был сух, худ и набожен. Выслушав Михаила, он отослал его отдыхать, сказав, чтоб утром тот не уезжал, дождался указаний.
На рассвете, как только по двору стали раздаваться шаги и хлопанье дверей, Михаил поднялся и пошел готовить свою лошадь к отъезду. Однако ехать без разрешения было нельзя, пришлось ждать, пока бек проснется, помолится и позовет его.
До полудня Михаил прождал Бабиджу, сидя во дворе, под навесом. Давно закончилась молитва, почитал бек Коран, принял купца-араба, торговца драгоценностями, своего старого приятеля. Солнце высоко поднялось над городом, тени сделались короче, установилась почти летняя жара. А бек все не зовет Михаила. Может, забыл? Пошел Михаил к парадному крыльцу в надежде попасться ему на глаза и видит: Бабиджа, с сердито поджатыми тонкими губами, в желтом халате, белой чалме, усаживается на лошадь, молчаливые нукеры-братья, в серых полосатых халатах, верхами, лениво наблюдают за своим хозяином. Их вороные нетерпеливо бьют копытами в землю.
Михаил подошел поближе, кашлянул в кулак.
Бабиджа покосился в его сторону, нахмурился.
- Ты ещё здесь, урус?