- Аминь-багадур? - переспросила она упавшим голосом, все ещё не веря сказанному.
Ознобишин кивнул головой. Услыша женский голос, Аминь-багадур приподнялся и сел на поджатых под себя ногах, растрепанный, полуголый, повязки с его ран сползли и открыли страшные лиловые рубцы - на груди и на плечах.
Джани, вскинув голову, устремила на Михаила гневный взгляд:
- Это что же? Он был здесь, когда его искал сотник Хасан?
- Да, госпожа.
От этого известия у неё сузились глаза, как они сужаются от яркого света, а ноздри тонкого носа затрепетали - её охватило злое волнение.
- Проклятый раб! - прошептала она и с силой, на какую только была способна, ударила Михаила по щеке маленькой крепкой ладошкой. Михаил не поднял руки, чтобы защититься, - он смиренно потупил взор. А молодая госпожа резко повернулась и вышла, унося с собой неяркий свет плошки.
Наутро Джани вызвала к себе Михаила. Он застал её сидевшей на ковре. Она была бледна от бессонной ночи и все ещё сердита. Не подымая век, она спросила:
- Почему ты не предупредил меня?
Ознобишин молчал.
- Ты знаешь, что за это грозит всем нам?
- Я не думал, что за ним явится стража. Я увидел раненого человека и решил ему помочь. Это долг каждого христианина.
Женщина подумала о чем-то, смотря на рисунок ковра. Михаил стоял у двери, ожидая. Она спросила:
- Как он себя чувствует?
- Ему стало лучше. Он успокоился. У него произошла беда с женой.
- Что произошло с его женой?
- Ее забрал к себе кто-то из эмиров.
- О Аллах! А дети?
- Дети укрываются у надежных людей.
Она сказала, на этот раз очень тихо:
- Я слышала, что Аминь-багадур хороший человек. Он не солжет и не предаст и всегда придет на помощь другу, попавшему в беду. Знает ли ещё кто в доме, что он укрывается у нас?
- Нет, госпожа. Кроме нас - никто!
- Хорошо, - сказала Джани, тяжело вздохнув, и взгляд её сделался печален. - Но ты поступил очень необдуманно. Неужели тебе было не жаль своего господина? - Она замолчала и добавила очень тихо: - Меня... меня тебе было не жаль?
Михаил шагнул к ней, опустился на колени, взял её легкую дрожащую руку и прижал к своим губам:
- Прости! Я виноват. Но что я мог поделать? Не выдавать же его. Это погубило бы и нас, и его. У нас не было выхода.
Джани коснулась свободной рукой его головы, ласково провела по его густым седеющим волосам, давая этим понять, что прощает, но затем, точно испугавшись своей невольной нежности, отдернула руку и строго произнесла:
- Иди! Я хочу остаться одна.
Глава двадцатая
Вечером Джани позвала Михаила к себе. Она только что возвратилась из дворца, от хатуни, и узнала, что жена Аминь-багадура, Халима, находится в загородном доме эмира Могул-Буги.
Михаил передал об этом Аминь-багадуру, и тот, несмотря на уговоры, засобирался, прося коня, оружие и веревок. Джани распорядилась выдать просимое.
На ранней утренней зорьке, когда ещё и солнце не загорелось за дальними холмами, а лишь высветило горизонт, ворота Нагатаева дома раскрылись перед всадником. закутанным в длинные свободные одежды. Он тихо выехал в свежую туманную мглу и затерялся в ней.
Вскоре пошел слух, что какие-то дерзкие люди совершили дерзкое нападение на дом эмира Могул-Буги, разграбили золотую утварь и увели несколько молодых женщин, среди которых была и жена Аминь-багадура Халима. В городе устроили повальный обыск. По улицам ездили вооруженные всадники, останавливали арбы и крытые кибитки, караваны на дорогах, задерживали всех подозрительных людей. Но смельчаков так и не удалось сыскать.
Михаил Ознобишин ждал весну, чтобы распахать земельный участок возле реки, готовился к этому потихоньку, исподволь, и не уследил - захватило его раннее тепло врасплох. Но Ознобишин был один из тех, кто не бросает задуманное и начатое, а доводит его до конца. Он скоро договорился с работорговцем и почти за бесценок выкупил полуживых русских мужиков. Двенадцать душ, голодных, больных и раздетых, привез на двух подводах в усадьбу, потому что сами едва могли двигаться, и полторы недели откармливал их кониной, чтобы окрепли, вернули себе силы. После того как они вполне ожили и воспрянули духом, Михаил отвез их в степь и показал им обширный участок пастбища, который отныне должен быть ими превращен в поле. Со стороны степи поле оградили жердями на несколько саженей, вырыли теплую землянку, поставили вышку для сторожа.
Тем временем на реке появились лодки и барки нижегородских купцов. Один из них, Трофим Репа, по прошлогоднему Михаилову заказу привез сохи, бороны и другой крестьянский инвентарь, из стада пригнали крепких рогатых волов - и работа закипела. Как только через все поле пролегла первая волнистая борозда и по сырой земле, растревоженной сохой, в поисках червей важно заходили маленькие грачи, Михаил окончательно уверовал в успех задуманного им дела.
В этот день, когда наконец последний участок поля был засеян отборным зерном и заборонован, с неба, как на заказ, посыпал, точно сквозь сито, теплый мелкий дождь.
Все забились в землянку. Темные тяжелые тучи заблистали голубыми вспышками тонких молний, и по всему небосклону прокатился первый грохот. Весенний дождь короток - как внезапно начался, так внезапно и закончился. Вновь засияло солнце, и разноцветная легкая радуга встала аркой над серебристо-зелеными дальними холмами.
- Ишь ты! - радостно подивился на дождь рослый крестьянин Петр, широколицый, бородатый, с тонким длинным носом, выбранный Михаилом за старшего. - Боженька нашу работу поливат. Знать, золотистая уродится на славу!
Михаил засмеялся, шлепнул его по крепкому плечу.
- На славу, Петро, на славу!
- Верно ли, Михал Авдевич, что бек через четыре года отпустит нас на Русь? - спросил маленький мужичок Захарка, весь кудрявый, как барашек, выступив из-за широкой спины Петра.
Улыбка сошла с тонких губ Михаила, он покачал головой, глядя на мужичка, и сказал:
- Раз бек обещал, так оно и будет. И коль я вам это говорю, знать, это так. Мне без толку языком молоть не пристало. Будете работать как надобно поедете домой. Я вот вам ишо што скажу, робята: в лепешку расшибусь, а вас на Русь отправлю!
Тут в разговор вмешался высокий носатый парень, Егор Белов, человек упрямого и вздорного характера. Егор был космат, всегда угрюм и ворчлив не в меру.
- Много - четыре-то. Срезали бы годочка два.
У Ознобишина сузились глаза, и он до хруста в пальцах сжал рукоять плети; он обиделся и разозлился одновременно: уж кто-кто, а Михаил-то знал, что такое рабский труд, другой бы и за восемь лет вместо десяти рассыпался в благодарности, а этому и четыре много... Однако он ответил, не повышая голоса:
- Ты нанимался али тебя купили? Чего молчишь? Купили с потрохами, потому что ты раб. Ежели бы не я, тебя и в живых-то не было. Забыл, какой был? И руки не мог поднять. Мы тута не на торжище. Оговорен срок. Раз и навсегда. И ничего меняться не будет. Уразумел, глупая башка?
- Сразу глупая... А ежели сбегу? - с вызовом спросил парень.
Михаил, уже переступивший порожек землянки, повернулся, смерил Егора твердым взглядом. Этот убежит, подумал он, ни перед чем не остановится, да ещё другого подобьет, уведет с собой, а что выйдет, предсказать не трудно, - погубит всех. Он сказал:
- А ежели кто бежать сберется - скатертью дорога! Потом пусть пеняет на себя. Умников таких много было. А нынче где оне?
- Да, где? - не унимался Егор.
- На небушке! - Михаил показал рукоятью плети вверх. Этот парень своим упрямством и дерзостью раздражал его постоянно.
Оглядев по порядку всех мужиков, Михаил добавил:
- Я вам сказать хочу. Как вам тута живется... хоть всю Орду на пузе проползи - не найдете! Нашего брата ни во что не ставят. Как комок в этой земле, - и он небрежно пнул носком сапога зачерствелый комочек грязи.
Белов криво усмехнулся, покачал длинноволосой головой и обронил сквозь зубы:
- Тем боле. Тогды что на него работать, супостата!
- Ну вот что, разумник! Еще услышу от тебя тако... сейчас же уберу отсель... к чертовой бабушке... Понял? Не здеся будешь, не в поле... Камни таскать али что похуже. Как я когда-то. Вот тогда взревешь цепным медведем и эту работу за благо посчитаешь.