Нагатай-бек ещё дважды говорил с Озноби о принятии мусульманской веры, но тот не соглашался и всякий раз говорил об Отце и Сыне и Святом Духе, о Богородице, чего хаджи не понимал и не хотел понимать. Нагатай решил прибегнуть к помощи шейха Джелаледдина Асхези, надеясь, что тот раскроет перед этим упрямцем весь смысл их веры. Шейх - великий проповедник, он не только одного человека - целые племена склонял к мусульманству.
Нагатай сообщил дочери о своем намерении, рассказал, как найти шейха, и под конец попросил:
- Сделай так, чтобы они поговорили с глазу на глаз. Я бы хотел, чтобы он вернулся мусульманином.
Джани все поняла.
- Хорошо, отец.
На следующее утро Джани и Михаил уехали. Три дня они пробыли в дороге. По приметам, сообщенным отцом, Джани разыскала скит прославленного шейха. Но в этом скиту они застали только одного человека - среднего роста, крепкого на вид мужчину, очень печального, одетого в черную одежду.
На её вопрос, где шейх, он молча указал на плоский торчащий камень над небольшим холмиком.
- Шейха нет в живых? - догадалась Джани.
Мужчина, не произнося ни слова, отошел от них прочь.
И они ни с чем вернулись в становище.
Когда Нагатай узнал о смерти шейха Джелаледдина Асхези, он сказал:
- Теперь мой черед.
Он вытянулся на кошме в своей юрте и приготовился умирать.
Многие решили, что это очередная причуда, и не слишком серьезно отнеслись к его выходке. Однако с каждым днем беку становилось все хуже и хуже. Он таял на глазах, отказывался принимать пищу и кумыс, пил только воду и был тих и нем, как рыба, выброшенная на берег.
За день до смерти Нагатай призвал дочь и сказал ей шепотом:
- Векиля отпусти. Пусть идет на свою Русь. Вольную выправи у хатуни. Хази-бий мне обещал.
Она заплакала, а он проговорил:
- Себя береги, одна остаешься. Лулу передай мой меч, что с красным камнем. Скажешь - от дедушки. А со всем остальным как поступить, знаешь сама. А теперь оставь меня. Конец мой близок.
К утру он умер, и по всему аулу поднялся громкий женский и детский плач.
Глава сороковая
После смерти отца Джани выхлопотала в кочевой ханской канцелярии вольную для Михаила.
В этой грамоте, свернутой в трубку, по-арабски было написано, что раб Нагатай-бека, Урус Озноби, волею Неба и господина своего считается свободным такого-то года, такого-то месяца, что и заверяет своей красной печатью всемилостивая и справедливая ханша Биби-ханум.
Двадцать лет Михаил ждал этого часа. Унижения, мучения, голод, непосильный труд - первое, что выпало на его долю, - были перенесены им с великим мужеством. Любовь, успех, уважение и кажущееся благополучие второе, чего он добился благодаря уму, своим душевным качествам и удачливости, - увенчали, как терновым венком, его последние годы в Орде. Но все это вместе взятое, хорошее и плохое, легло на него тяжким бременем, и он постоянно жаждал его сбросить... Как ни холь и ни корми животное, ярмо для него всегда остается ярмом; как ни хвали и ни ласкай человека - неволя для него всегда будет неволей. Как Михаилу ни было хорошо, он никогда не забывал, что он всего лишь невольник, и терпеливо сносил свое рабство, хотя, случалось, его охватывало отчаяние и становился не мил белый свет. Но всякий раз природное здравомыслие спасало его и возрождало хоть слабую, но все-таки настоящую надежду на освобождение. Да, он верил в свободу. Это и помогло ему выстоять. Он только не знал, когда это будет, и, подбадривая себя, чисто по-русски замечал: не сегодня - так завтра, не завтра - так немного погодя.
И вот наконец этот день настал. Но странно! - он не испытывал радости. Получив то, чего он так долго ждал, - гладкий холодный пергамент с непонятными для него письменами - свидетельство его свободы, - он остался удивительно спокоен, ибо свое освобождение воспринял как нечто само собой разумеющееся. Так бы он принял и смерть, если бы той пришлось случиться.
Однако потом в нем стало все же что-то происходить. Сперва он не мог понять, что именно, но та легкость расставания, которую он вдруг ощутил в себе, расставания со степью, с Джани и даже с этим мальчиком, Лулу, подсказала: в нем стало расти и крепнуть сознание того, что он вольная птица, что теперь никто не имеет на него прав, как когда-то, что он такой же свободный, как и Джани, и теперь уж без всяких препятствий доберется до Руси возвратится в свою желанную Москву.
С этим, конечно, нужно было свыкнуться, как свыкаются с новой одеждой или новыми сапогами, - постепенно и основательно. Поэтому первое время он был тих и задумчив, чему Костка не находил объяснений. Казалось, тверичанин больше радовался, чем он сам.
- Ну что же ты молчишь, Михал? - скажет, бывало, Костка. - Улыбнися. Теперича увидишь свою Москву. И я увижу. - И, открывая свой беззубый рот, смеялся и советовал: - Подарков надо прихватить. Тканей. Меч для сына, железный щит. Да мало ли ищо. Ну, оживай, московска сила!
Словами и толчками заставил он наконец Михаила стряхнуть с себя оцепенение, улыбнуться и деятельно взяться за подготовку к отъезду. Да, действительно, что это он сник, что же он растревожился? Ведь он теперь свободен, свободен! И сердце его забилось в трепетной радости: в Москву! в Москву!
Однако не всегда все складывается так, как хотелось бы. Отправившись раз на базар за меховыми шапками и кожаными сапогами, они узнали, что на Русь в разбойничий набег ушло войско с царевичем Араб-шахом.
- Ишь, разбойник! - говорил Ознобишин. - Всю степь перекроет. Ни проехать, ни пройти.
- А може, смогем?
- Не-е, брат. Зачем пытать судьбу? Ежели этому ироду попадешься в лапы, пой отходную. Больно лют Арапшашка. Придется нам, Костка, дожидаться, пока там его не угостят как следует.
Костка повздыхал, поскреб под шапкой лысину и смачно выругался. Опять ждать, опять надеяться. Обидно стало от такого невезения. В это время он увидел двух русских, идущих вдоль торговых лавок. Оба высокие, грузные, бородатые, одетые в темно-зеленые кафтаны и островерхие шапки. Тверичанин указал:
- Гляди-ка - Вельямин! Твой недруг!
- И вправду, - пробормотал Михаил, вглядываясь и щурясь. - Иван Вельяминов, бесов сын!
Костка положил руку на костяной черенок кривого ножа, висевшего на поясе в кожаных ножнах. Михаил грустно покачал головой: мол, не нужно, оставь.
- Как же, - удивился Костка, - он ведь тебе такую свинью, помнишь... а ты - миловать!
- Теперича што говорить. Ты погляди на него. Ссутулился, ноги волочит, седой, дряблый... как паршивый пес. Не сладко, видать, на чужбине-то. Похлебает горькой кашки! Как я когда-то. А смерти его предадим - только услужим. Не-е. Пусть живет, скотина!
И, развернувшись, они пошли прочь.
По дороге Михаил думал: он, Ознобишин, испытавший весь ужас неволи и тоску по отчизне, теперь свободен и скоро покинет Орду, а его недруг, Иван Вельяминов, сам вынужден бежать сюда и укрываться, как побитая собака, выпрашивать милости и защиты у Мамая, не смея носа сунуть в пределы Московского княжества. Вот судьба! Кто знал, что такое может случиться?
Потянулись долгие томительные дни.
В одну поездку по степи он разыскал отару Ашота, при которой чабаном был Тереха. Они встречались трижды до этого, но в сей раз Михаил был опечален его нездоровым видом - Тереха много кашлял, жаловался на грудь и общее недомогание. Михаил заменил Тереху другим рабом, надеясь подлечить его и увести с собой на Русь
В августе месяце стало известно, что Мамаевы темники, которые пошли следом за царевичем Араб-шахом, сыном Менгу-Тимура, на реке Пьяне разбили русское ополчение. Этому не хотелось верить, и Михаил долго сомневался, пока сам не увидел, как посланники темников перед шатром Мамая метали из кожаных мешков отрубленные головы русских воинов. По случаю этой победы по всей ставке до темноты не утихало всеобщее ликование.
Михаил вернулся в свой курень хмурый и подавленный, сел возле костра и, смотря на огонь, ломая сухой прутик на мелкие части, стал бросать в тихое пламя. Костке и Терехе сказал, горько кривя рот: