- А я тебя сразу признала, - сказала Маняша простодушно. - И совсем ты не изменился. Худой только стал.
- Как же не изменился, - кротко возразил он. - Совсем старик сделался.
Женщины поглядели друг на друга и улыбнулись; его наговор на самого себя они приняли за шутку. Михаил не обиделся на них, подумал: "Молодые ищо. Все бы смеяться". И сказал:
- Расхворался вот. Не могу вас принять как хотел бы. Костка! - повысил он голос и сразу закашлялся, поднося кулак ко рту; хмурое лицо Костки показалось в дверном проеме. - Тащи орехи, миндаль, сладости!
- Не беспокойся. Не надо ничего, - промолвила Кокечин. - Пьешь ли мою траву?
- А то как же. Только её и пью.
Китаянка в знак одобрения закивала головой, а Михаил перевел взгляд на Маняшу и проговорил:
- А ты, гляжу, не забыла нашей-то речи.
- Да нас там четверо, русских-то. Да ищо тетка Евдокия. Что при ханше. Как соберемся, так все по-нашему и гутарим.
- Вона што! Кто така тетка Евдокия? Не знаю штой-то. А ты-то кака стала! Встретил - не признал бы.
- Ну что ты! - смутилась девушка, потому что в его голосе услышала восхищение. - А я все о тебе вспоминала. Думала: придется ли свидеться? И вот... У меня тут никого роднее нет.
- Родного нашла! - признался он горько. - Спровадил ведь. А потом жалел. Надобно бы оставить. Заместо дочки. Бес попутал. Испугались мы. Ты уж прости. Время-то какое было!
- Да разве я виню? Мож, и к лучшему, что так вышло-то?
- Мож, и к лучшему, - вздохнул он и тихо добавил: - Ты уж не забывай. Заходи. Скоро встану. Кокечин выходила. Без неё бы помре.
Он взял смуглую легонькую руку китаянки в две свои и тихонечко пожал. На черных ресницах растроганной Кокечин сверкнули слезинки.
- Ты, Мишука, уже здоров. Слабый только очень. Побольше ешь мяса.
- Барана уже съел.
- Еще четырех баранов. Тогда встанешь.
Все трое засмеялись.
Когда женщины ушли, Михаил с удовольствием потянулся. Странно: после их посещения он уже не чувствовал себя больным; ему приятно было ощущать свои ноги, легко вздымающуюся дыханием грудь; жар и кашель не донимали больше; мысли стали отрадней и веселей, и будущее уже грезилось не в мрачном свете, как прежде, и появилась надежда на скорое и окончательное выздоровление.
С этого дня он действительно стал поправляться. Потихоньку подымался на ноги и ходил вокруг юрты. Весна набрала силу, покрыла степь высокой густой травой, разлила в воздухе бодрящую свежесть и высветила небосвод сочной голубизной. И это тоже благоприятно повлияло на него.
Кокечин приходила ещё дважды, а вот Маняша, несмотря на свое обещание, так и не появилась, хотя он ждал её, очень ждал и волновался при воспоминании о ней.
Ханская ставка располагалась верстах в пяти от их становища. Между ними - никем не занятое степное пространство, все в зелени и цветах. Издали Михаил видел юрты, сливающиеся в узкую серую полосу, да дымки костров, тонкими синими струйками подымающиеся вверх.
Как-то он пошел по направлению к ставке, да быстро притомился, вынужден был сесть и отереть лоб, покрывшийся легкой испариной; сердце его учащенно билось. "Слабость", - сказал он вслух, тяжело дыша, и поворотил назад. Однако гулять по степи не прекратил. Через дня два он дошел до глубокой лощины, заросшей кустарником, что была в версте от ставки, и спустился в нее. По дну лощины протекал быстрый журчащий ручей. Михаил присел на гладкий большой камень передохнуть, затем, склонившись, попил с ладони немного прохладной воды. Неожиданно до него донеслось тоненькое звонкое бряканье. Михаил вскинул голову. По склону, продираясь сквозь траву и кустарник, прямо к нему бежал маленький беленький козленок с голубой шелковой ленточкой на шее, на которой болтался блестящий колокольчик, а за ним - две девушки, одна повыше, другая пониже. Сразу видно, что козленок удирает от них, а они его догоняют. Эта погоня доставляла девушкам удовольствие, и они громко смеялись. Козленок приблизился к Михаилу. Желтые глаза с изумлением уставились на незнакомого человека - внезапное замешательство, затем резкий прыжок вверх и стремительное бегство по склону оврага, однако густые заросли кустов встали на его пути, и, врезавшись в них, беленький перепуганный малыш запутался в колючих ветвях, как в сетке. Раздалось жалобное блеянье.
Михаил поднялся к нему и взял на руки. Одна из девушек стала спускаться, но другая, испугавшись, осталась на месте. Первая была Маняша. Она сразу узнала Михаила и смело пошла к нему. Она приветствовала его улыбкой и произнесла:
- Мишука.
Ему стало приятно от её ласкового тихого голоса и оттого, что она назвала его так, как звала Кокечин. Ознобишин передал дрожащее животное. Они поглядели друг на друга просто и открыто, точно давно ждали этой встречи. Собственно, так оно и было. И поэтому оба и обрадовались, и немного растерялись.
- Уже ходишь?
- Хожу маленько.
- А я не могла прийти. - Она обернулась и поглядела на подругу. Нельзя, чтобы нас видели. Ночью сюда приду. Когда луна взойдет. - И, больше не произнеся ни слова, стала подниматься по склону, держа на руках козленочка.
Михаил даже не успел сказать, придет ли. Он только смотрел на неё и дивился легкости и изяществу её движений. Вот она поравнялась со своей подругой, обернулась как бы ненароком и махнула рукой. Затем все трое Маняша, девушка и козленок - скрылись из вида.
Ознобишин присел на камень и стал бросать в ручей кусочки сухой земли - совершенно бессознательные движения, которые не мешали ему думать. Все складывалось не так, как он хотел. И это вызывало тревогу. Устроить свидание с девушкой хатуни, да ещё вблизи самой ставки, было более чем неразумно. Это было глупо, потому что теперь легко можно проститься не только со свободой, но и с головой. А он, конечно, рисковать не станет. Да и ради чего? Что может дать эта простодушная молоденькая девушка? Что сообщит важное? Если бы она что и знала, то и тогда нужно было бы хорошенько подумать: стоит ли? Впрочем, здравый смысл подсказывал: "Где уж ей знать важное! И откуда?"
"Все это баловство", - твердо решил он и до самого становища шел с этим убеждением; затем, сам не зная почему, нетерпеливо стал ждать вечера, а когда стемнело, заткнул за пояс нож, взял длинную палку с копьевым наконечником, кликнул Полкана и двинулся в путь.
Степь не затихала, а, казалось, стала ещё оживленней, чем светлым днем. Все в ней пело, трещало, свистело, хотя мрак давно объял ее; воздух, напитавшись травяными и цветочными запахами с ночной росой, сделался тонок и душист. Михаил шел быстро, подминая податливую мокрую траву, и ничего уже не могло испугать его и поворотить назад. Из-за дальних холмов всплыл яркий серп молодого месяца, ровно и бледно покрыв все пространство голубоватым светом.
Михаил спустился в лощину. Собака насторожилась и заворчала. Он крепко взял её за вздыбленную шерсть на загривке и, поглаживая по твердому широкому лбу, заставил замолчать. Позвал почти шепотом:
- Маняша!
И в ответ прозвучал её тихий испуганный голосок:
- Я тут.
Выходя из юрты и в душе кляня себя старым дураком, Михаил решил, что пускается на такое в первый и последний раз; тогда он не мог предположить, что встречи с Маняшей затянут его, как омут, и что он придет сюда и во второй, и в третий, и в четвертый раз; что он будет ходить сюда, не рассуждая, нужно ли это делать или нет, добром ли кончится все или погибелью.
В первую же встречу Михаил, к своей радости, установил, что девушка сведуща в ордынских делах. Постоянно находясь при ханше, она оказывалась невольной свидетельницей разговоров ханум с чиновниками, мурзами и даже самим Мамаем. По старому монгольскому обычаю, грозный эмир не предпринимал ни одного важного дела без совета с Биби-ханум. Ознобишин, последние годы не имевший никакой связи ни со ставкой, ни с Русью, приободрился в надежде узнать от Маняши что-нибудь новое.