А тот смеялся, смеялся во весь голос, не понимая, что с ним, хотел замолчать и не мог - у него случился нервный припадок. Слезы текли по его лицу, он отирал их ладонями, размазывая кровь и грязь, и захлебывался от душившего его хохота.
Тем временем расстояние между смеющимся рабом и взбешенным басурманом сокращалось с каждым шагом. Вдруг Касим сорвался и помчался к Ознобишину, вопя: "Убью!" - и провалился вниз, к Карасю.
Когда у края ямы собрались рабы и слуги, там уже шла упорная злая борьба. Замученный, загаженный, обреченный на медленную смерть беглый раб ожил и, несмотря на крайнее истощение, тяжелые цепи на ногах, проявил удивительную ловкость и силу. Ему удалось подмять под себя Касима и вцепиться костлявыми цепкими пальцами в его горло.
- Жерди давай!
- Багры!
- Стрелами его! - кричало несколько голосов.
Покуда длилась эта суета, все было кончено.
Карась, окрепший благодаря своей ненависти, воодушевленный победой, дико хохоча, топтал поверженного Касима и выкрикивал что-то, подняв лицо с окровавленным разодранным ртом.
Загудела тетива луков, замелькали стрелы, впиваясь в косматую голову, голую грудь беззащитного Карася. Затем баграми вытащили его иссохшее, почти невесомое тело и бросили наземь. После извлекли из ямы тяжелого и толстого, как кабан, Касима.
Многие русские не верили, что он мертв, подходили и без всякого сочувствия разглядывали распростертого и теперь не опасного самого лютого их мучителя. Но им недолго пришлось любоваться задушенным ненавистным врагом. Плетьми, пинками, тычками, руганью загнали всех в темень и вонь землянки, и там, недоступные для недобрых глаз, они принялись обниматься и целоваться, говоря все разом, перебивая друг друга и смеясь:
- Слава те, Господи! Услышал! Наказал окаянного!
- А може, он не мертвый? - усомнился кто-то.
- Мертвый! Мертвый! Сам видел. Ножки так и протянул, - радовался Тереха. - Пусть его теперя жарят черти в аду! Пусть они его крючьями, крючьями, дьявола!
Когда рабы достаточно нарадовались и воодушевление их поутихло, дядя Кирила торжественно проговорил:
- Помолимся за раба Божьего Гаврилу Карася. Царствие ему Небесное! Пусть земля ему будет пухом!
Глава одиннадцатая
Когда Бабиджа узнал о смерти Касима, он очень огорчился, что потерял такого услужливого подданного. К верному Касиму Бабиджа питал слабость и доверял ему, как и векилю Али, секретные дела. Не было случая, чтобы Касим кому-нибудь проговорился, подвел в большом или малом, отказался выполнить его волю. Помимо этого, Касим знался со многими купцами, дервишами и слугами влиятельных людей, через которых добывал различные дворцовые сведения о жизни в ханских и эмирских семьях, а это давало возможность самому Бабидже, человеку тщеславному, сообщать, огорошивать, удивлять доверчивых знакомых и чувствовать свое превосходство над ними. Теперь некому было доставлять ему подобные сведения, и он был раздосадован. Однако он запретил наказывать раба Озноби, хотя Амир Верблюд и векиль Али грозились спустить с него шкуру, а Касима приказал похоронить, как подобает быть похороненным мусульманину, справил по нем поминки, поставил на его могиле тяжелый камень с арабскими письменами.
На этом все и кончилось. Жизнь в усадьбе потекла своим чередом, размеренно и без каких-либо происшествий. По-прежнему, кроме пятницы, рабов гнали на работы; по-прежнему их сопровождал Амир Верблюд, гордый и неторопливый; по-прежнему они возвращались измученные, голодные, не чувствуя ног и рук, а ночью забывались тяжелым сном в своей вонючей норе-землянке на сырой трухлявой соломе. И так изо дня в день.
Через неделю, возвращаясь той же дорогой, на одной из кривых улочек Амир Верблюд неожиданно остановил рабов. Недолго думая, они тотчас же повалились на землю, а Верблюд заговорил с какой-то женщиной, одетой в длинные, до пят, одежды, по спадающим складкам которых, слегка обрисовавшим её фигуру, можно угадать, что она тонка, стройна и изящна; лицо её, кроме молодых темных глаз, скрывала темная накидка.
Михаил, сидевший рядом с Терехой, приметил через улочку, под высоким деревом, наполовину обронившим сухую листву, лежащего человека. До него было не более десяти шагов, и поэтому Михаил не поленился подняться, как тяжело ему ни было, и подойти к нему. Лежавший оказался странствующим православным монахом в черном одеянии, обутым в разношенные и стертые сапоги.
Почувствовав присутствие постороннего человека, монах приоткрыл веки и уставился на Михаила долгим взглядом. Затем очень тихо проговорил:
- Кто ты, человече?
- Из Москвы я.
- Слава те, Господи! Напоследок дал узреть лицо родное. Нагнись, сын мой, умираю. Помолись за раба Божьего Иону. - Слабой рукой он нащупал котомочку подле себя и подвинул к Михаилу. - Возьми! Тут Евангелие.
Не успел Михаил распрямиться, как к нему подлетел разгневанный Амир и частыми толчками погнал к остальным рабам, приговаривая:
- Ах, шакал! Куда ушел?
- Человек помер, - попробовал оправдаться Михаил.
- Сам сдохнешь, - шипел Амир, делая злые глаза. Он толкнул Михаила с такой силой, что тот не устоял на ногах и растянулся во весь рост.
В усадьбе, у самых ворот, Амир отобрал у Михаила котомку, а на его протест молча отвесил ему горячую оплеуху и важно удалился. Обнаружив в котомке толстую рукописную книгу, Амир Верблюд осмотрел её со всех сторон, понюхал, поморщился от её неприглядного вида и понес Бабидже, держа брезгливо двумя пальцами.
Бабиджа, в свою очередь, полистал её, тоже понюхал и тоже поморщился и бросил в угол одной светелки, где у него валялось ещё несколько книг. После этого он отряхнул руки и даже вытер их о полу халата. Для него эта русская книга не представляла никакой цены, зато Михаил горевал о ней, как о потерянной драгоценности. Да, пожалуй, о драгоценности он и не тужил бы так, как об Евангелии.
В пятницу рабов не погнали на водоемы. Все мусульмане с утра отправились в мечеть на молитву, а рабы занялись работами: кто подметал двор, кто выправлял повалившийся забор фруктового сада, кто сушил кизяк. День, на счастье, выдался сухой и ясный. Михаил, Вася и Тереха палками выбивали ковры, висевшие на шестах, когда к ним прибежал радостный Митроха-пскович и сообщил шепотом, что на арбе привезли Амира Верблюда, сильно побитого, с ушибленной ногой. Вася сказал с воодушевлением:
- Это Господь его наказал. За злобу!
Сознание того, что их мучитель кем-то жестоко бит и страдает от боли, доставило рабам немалое удовольствие. Как выяснилось впоследствии, с Амиром Верблюдом свели счеты какие-то люди из-за той молодой женщины, с которой он разговаривал накануне на улице, когда Михаил получил в подарок Евангелие от умирающего монаха-странника.
Вечером рабы собрали все ковры и занесли в дом, сложили в углу одной комнаты, куда указал сопровождавший их векиль Али. То ли благодаря хорошему дню, то ли по другим каким причинам векиль был настроен благодушно, смеялся и шутил с рабами, и Михаил осмелился спросить Али, нельзя ли ему переговорить с господином: он ещё надеялся, что Бабиджа-бек возвратит Евангелие.
Векиль напыжился, вздернул подбородок и ответил, что у хозяина нет времени выслушивать его, раба, а если он хочет что-либо узнать, пусть спрашивает его, Али на то и существует, чтобы удовлетворять просьбы слуг и рабов.
Михаил решил схитрить и сказал, что ему хотелось бы знать, не поступили ли какие-нибудь вести из Москвы. Векиль заохал, точно от зубной боли, закачал своей длинной головой в чалме:
- Нет вестей. Ничего нет. Не хотят тебя выкупать. Беку убытки. Большие убытки. А ты этого не ценишь!
Михаил сделал вид, что огорчен словами векиля, и покинул помещение следом за Васей и Терехой, не прекращая гадать, каким способом возвратить книгу. Эта мысль так глубоко запала в голову, что он иногда подумывал дерзко, уж не забраться ли в покои и не выкрасть ли Евангелие; он давно считал себя обязанным вызволить во что бы то ни стало святое слово Божье, да не знал, где оно хранится.
При уборках помещений ему приходилось бывать почти во всем господском доме, он знал, какое в нем хранится имущество и даже дорогие вещи, но ему ни разу не случалось заходить в покои самого Бабиджи. У резных высоких деревянных дверей рабов всегда останавливал Али.