— Я тебя люблю! — подслушал я однажды. Дело было в час пик, в трамвае, стояли тесно, поэтому слышал не я один.
— Давно? — помолчав, спросила она.
— Да! — признался он.
— Как давно?
Так могла спрашивать только жена, и я понял, что они женаты. Это было интересно.
— Семь лет!
Семь лет — это срок их супружества. Сомневаться не приходилось.
— Почему же ты раньше молчал?
Он, конечно, не молчал, объяснялся, только не так удачно, как сейчас, в трамвае.
— Я боялся.
— Чего боялся?
Он понял свою оплошность и замолчал.
— А теперь, значит, не боишься? — допытывалась она, улыбаясь как-то странно.
— Нет.
— Почему?
— Что почему?
Он попробовал уйти от ответа, но не тут-то было. Я тоже женат и легко представил себе, чем это теперь кончится для него. Нашел место объясняться в любви! Дома не мог? Один на один, без свидетелей!
— Ты сказал, что в трамвае не боишься, — внятно напомнила она. — Значит, по-твоему, дома я тебе рот зажимаю? Или, может, я стала хуже и мне можно говорить при людях все, что угодно?
— Нет, но… — запротестовал он неуверенно, озираясь, и эта его неуверенность показалась оскорбительной не только ей одной. В трамвае много женщин, они сочувственно переглядывались: дескать, верь после этого мужчинам!
— Ну, я жду?!
— Чего ждешь! — Он затравленно оглядывался.
— Ты сказал, что я стала… плохая! — В голосе ее стояли слезы. — А ты-то?! Погляди на себя…
Она приглашала нас в свидетели. И мы поглядели! Так, что он покраснел и съежился. Потолкался у двери, хотел сигануть из вагона на ходу, но мы не дали.
— Я ее люблю! — отчаянно заорал он. — А она?!
Я понял, что он не врет. Трамвай и вправду располагает к объяснению: стояли они битый час прижатые, и целый час он разглядывал ее, словно газету, каждую морщинку, и она не смела уклониться, хотя, наверное, думала вовсе не о нем — о косичках дочери, незаплетенных, или квашне, перекисавшей где-то…
— Выходи, — сказала она, — давай, давай, пройди пешком, проветрись.
Проехала на остановку больше.
— Слыхали, мой-то? Никак спятил!
Женщины загомонили.
— Ты будь построже с ним, иначе пропадешь!
— Билет, небось, не взял! Зубы заговаривал.
Ей льстило быть в центре внимания.
— Ты вот что, милочка, подай на алименты в суд! А мы в свидетели.
Она моталась у двери в тревоге.
— А разве он ушел? Совсем?!
— Ушел, конешно! Каждый видел. Не слепые!
Трамвай притормозил.
— Что там за шум? — Водитель выглянула из кабинки.
— Муж от жены сбежал, как черт от ладана! Люблю, говорит, и бежать!
— Потаскун, небось!
— Останови. Изловим!
Вагон остановили, но она уже и шага сделать не смогла, сидела на ступеньке и с испугом наблюдала за суетой и криками. Остановили «скорую», уложили обморочную на носилки.
— Ты брось его! — увещевали из вагона напоследок. — Чего с ним жить? Душегуб.
— Бросит, коли выживет.
— Какой там выживет?
— На могилку, небось, не придет.
— Не помянет.
Но в последний момент подлетело такси. Выскочил он. Подхватил жену, целуя, и увез. Двери закрылись, вагон покатился.
Молчали.
— Верь мужчинам, — не выдержал кто-то, — верь!
АБСОЛЮТНЫЙ СЛУХ
Если бы Теняков учился, он сочинил бы музыку на тему переработки вторичного сырья; быть бы ему поэтом и писать стихи на обращенной макулатуре, если бы он знал… Но Теняков ничему не учился и ничего не знал. Ему и так хорошо. А с ним и нам неплохо.
В других управлениях утром — суматоха, звонки, бумаги, заседания… А мы сидим тихо, на Тенякова глядим. Для него нет невозможного. Услыхал, как прошуршала директорская «Волга» и в подъезд тихо шагнул Николай Иваныч.
Аврал! Выдвинули ящики, обложились бумагами, схватили карандаши, подняли телефонные трубки. Директор прошагал по коридору к себе.
Расставили шашки, чашки, женщины — к зеркалу. Но Теняков чай не пьет, в кроссворд не глядит. Ему надо знать, что в кабинете у директора затевают.
— Совещание, — глядит в потолок младший научный сотрудник Сивкова, — стулья двигают…
Признак верный. Но никто, кроме Тенякова, не слышит, что в умывальнике не каплет, воду перекрыли, а с ней и виды на кустовое совещание с привлечением ведомственных и подведомственных… Без туалета нельзя.
И никто, кроме Тенякова, не слышит, как каплет и журчит в стаканы под лестницей у Пети-слесаря. Капать может только… Вода-то перекрыта.
В одиночку Петя не пьет, боится спиться. Значит, с ним Вася-столяр. Вася — номенклатура не наша. Числится он на мебельной фабрике помощником главного инженера, а у нас замки врезает, на дверях и столах. Работы много, потому что не бывает дня, чтобы кто-то ключ не забыл в трамвае, кино или у тещи… Чья сегодня очередь менять замок, может знать только Теняков, но ему не дают сосредоточиться: на лестнице шум и беготня.
— Лифт не раб, — говорит старший научный сотрудник, — забегали.
— Будешь бегать, — говорит Ведунов, — если воды нету. Лифт не работает третий день, но никто, кроме Тенякова, не знает, что мастером по его ремонту оформлена бабушка главного бухгалтера, парализованная пятнадцать лет назад.
— Кого-то, кажись, понесли! — сказала экономист по капзатратам. — Белый, как дверь, из сектора комплектации…
— Побелеешь, — пригрозил старший разработчик, — если туалет закрыт! Все будем там.
И никто не знал, кроме Тенякова, что сняли и понесли белую дверь от сектора комплектации. Выставили вместе с замком, не дождавшись Васи-столяра. Дверь поставят к стенке в тупике, и до конца дня возле нее будет торчать очередь посетителей. Там уже стоит со вчерашнего дверь от приемной зам. директора. У нее больше всего ожидающих. Робко постукивают, на что-то надеясь, не замечая, что время обеденное. И только Теняков знает, что обед у нас наступает на полчаса раньше и на столько же затягивается. Винить в том некого, ведь только с абсолютным слухом можно услышать, что настенные часы в управлении встали, год назад. А наручным доверять нельзя в таком щекотливом деле. Теняков слышит, у кого куда они идут.
К чести дирекции надо сказать, что дверь в столовую она не доверяет Васе-столяру, и потому дверь всегда на месте.
После обеда Теняков слушает, как ходят тараканы в столе по бухгалтерским книгам. Больше ему слушать нечего, потому что в управлении никого не остается. Без дверей, лифта, без воды и туалета работать нельзя. Тем более, что подняться по парадной лестнице могут только пожарники с баграми. Ступени обледенели на манер айсбергов. Дворником оформлен кум директора, полгода назад обещавший вернуться на пост с шабашки.
Петя-слесарь спит под лестницей, а Вася-столяр уронил на палец молоток и пошел за «бюллетенем» в поликлинику. Лифт стоит, и только Теняков знает, чем все это кончится. Пожар начнется ночью от короткого замыкания. Электриком оформлена внучка завхоза, на вырост, из шестого «а» класса вспомогательной школы. Огонь дойдет до пятого этажа, и только Теняков услышит шум и крики боевой дружины пожарников, по своей инициативе приехавших на пожар. Все другие, от директора и до вахтера, будут спать спокойно. Медведь на ухо наступил, а значит, не дано слышать…
ТОТ, ЭТОТ…
Зазвонил телефон.
— Где этот? — рявкнул директор.
— Кто «этот»? — Я понял, что спрашивают меня.
— Ну тот?! — Он, кажется, не знал мою фамилию. Мне стало обидно.
— Кто «тот»?!
Директор швырнул трубку. Потом опять:
— Пусть срочно зайдет, иначе… Хуже будет!
— Кто зайдет-то?
Директор был взбешен.
Работа встала. «Кто-то директору нужен, — шептались в отделах, — а кто — не сознается! Нахал. Нас много — директор один, он не обязан всех помнить…»