Глухая ночь. Провинциальное здание местного вокзала. По пустому перрону прогуливается, помахивая резиновой палкой, одинокий милиционер. Такой же одинокий, как я. Его рация бормочет и попискивает. Увидев друг друга, мы устремляемся друг к другу, как братья.
— Здравствуйте, — говорю я.
— Ну, здравствуйте, — отвечает брат мой милиционер. Он моего возраста, он, как и я, человек бывалый, страдающий.
— Как мне попасть в Малеевку, брат? — спрашиваю я.
— В Малеевку?
— Да, в писательский Дом творчества. Знаете такой?
— Знать-то я знаю. А зачем вам туда?
— А я писатель. Приехал работать и отдыхать, — объясняю я. — В Малеевку.
— Вы писатель?!
Он разглядывает меня в свете фонаря, задерживает взгляд на моем свертке под мышкой. Он явно не верит, что бывают такие исследователи человеческих душ.
— Документы у вас есть? — спрашивает он.
— Эх, брат! — вздыхаю я. — Сразу документы. Разве нельзя поверить на слово?
— Нельзя.
— Это плохо. Тогда что ж… вот документы.
Глухая темная ночь. Дальний собачий лай. Одинокий милиционер, живой и страдающий, внимательно просматривает паспорт мой и путевку. Сличает фотографию с оригиналом. Ничего не понимает. Действительно писатель!
— А что у вас в свертке? — спрашивает он, полагая, что я не только писатель, но и вор-домушник.
— А там… это самое… мой гардероб.
— Покажите.
Вот сука! Брат называется. Я показываю. Он явно удручен, что придраться не к чему. Возвращает документы и объясняет, что сегодня в Малеевку я вряд ли попаду. Надо мне ехать до Рузы, а автобусы уже не ходят, а от Рузы уж добираться до Малеевки, вот так.
— Ну, я на скамейке на вокзале переночую. Можно, надеюсь? — злобно спрашиваю я.
Он разрешает. Но внутренне, я чувствую, скрипит зубами: эх, забрать бы такого писателя-демократа да дать бы ему пиздюлей в отделении — вот это было бы правильно!
В холодном, совершенно пустом зале я выбираю широкую пустую скамью напротив окошечек касс и обстоятельно, как опытный бомж, укладываюсь. Сверток под голову. Два газетных разворота прикроют ноги и тулово. Хорошо. Уютно. Жестковато, но ничего. Мог бы я лежать, конечно, в своем номере под одеялом, но там паниковал бы, мучился бы. А здесь, глядишь, усну крепким сном. Надо привыкать. Надо организовать свою дальнейшую жизнь так, чтобы не зависеть ни от учреждений, ни от государственных квартир. Лежать бы сейчас в каком-нибудь подвале, в темноте, около труб отопительной системы и слушать крысиный писк над ухом — это идеальный вариант. Ну, ладно. Спи, пьянь, спи. Подумай о больших городах по ту сторону — о Париже, Нью-Йорке, Токио, обязательно о Лондоне, где никогда не бывал и никогда не побываешь, — о Мальвинских (Фолклендских) островах и обязательно об Исландии, и непременно о Новой Зеландии… не забудь перуанскую сельву и аргентинские пампасы… большая планета, громоздкая, освещенная и темная… тибетские восьмитысячники меня очень интересуют и Марианская впадина… верлибры и частушки… мулатки и «Сага о Форсайтах»… Иокнапатофа… повторим: Иокнапатофа… спи, Спид… сыт Спид… никогда моя Олька не играла с куклой Барби… где-то рядышком Горбачев, Миша, не храпи!.. какая ты тепленькая, Лиза, а я знаменитый футболист Теодоров… глазные яблоки закатываешь вверх, считаешь до миллиона, тепло распространяется по телу… Марио Варгас Льоса плюс Платонов… самостоятельное управление «Боингом»… так! вступаем на Луну, осторожней… а маме не позвонил, а брату тоже… тошнит, блевануть, что ли?.. приди на помощь, Микки Маус… спи, мразь, спи, баю-баюшки-баю… «что ты, что ты, мальчик Гога, звери в город не приходят, звери только все по норам, ну, зачем же зверям в город?..» вот именно… или так: «пятнадцать человек на сундук мертвеца», тоже правильно… а ты, сердце так называемое, сгинь!.. «собакам брошу сердце — растерзать»… замечательно!.. проснусь на скамейке Центрального парка города Нью-Йорка… вижу тебя, Лиза, вижу, вижу песчаный тот берег, фоб поваленный вижу и как тридцать три богатыря выходят из моря, а также говорят, что в каждом из нас жил-поживал двойник, близнец, но умер… причем, будучи сперматозоидом, я уже был глобальным убийцей… ох, и прытким я был сперматозоидом! всех погубил, всех обогнал!.. зарядить бы меня в ракету и запустить в космос навсегда… там хорошо, там звездочки, там батя Господь Бог спросит: «ну, расскажи, о Томплинсон, ну, расскажи скорей, какие добрые дела ты сделал для людей?..» кажется, так… во всяком случае, наверно, надо полагать, вероятно, не исключено, так сказать, в некотором роде вполне возможно на данном этапе в развитии… и расслабиться, расслабиться, дышать ровно или не дышать совсем… и придет сладкий цветной сон в виде девичьих нижних губок, как лепестков… и придет эта, которая на бандершу похожа, называется Баба с Косой — ну, беззубая, ну, и что?.. все лучше, чем мильтон с дубинкой, или эта самая… как ее?.. Малеевка с приживальщиками-творцами, с трехразовым питанием… поблевать бы и сделать пи-пи… глядишь, и дьявол спустится, наконец, с гор, ибо «дьявол спускается с гор», он бессребреник, как в милом детстве, когда я зачем-то, садист, повалил брата и прижал его мудрую голову коленом… нет мне прощенья! и нет сна! и начхать мне на вашу Малеевку!
Тут Теодоров [1]рывком садится на скамье. Смотрит в закрытые окна касс дальнего следования.
Дальше он делает вот что. Разворачивает свой сверток. Достает мыльницу с мылом, зубную щетку, прибор бритвенный, два носовых платка. Рассовывает их по карманам куртки. Рубашки свои запасные, трусики свои чистенькие он снова заворачивает в «Литгазету» и оставляет на скамье. Для чего он это делает? Чтобы кто-нибудь нашел, удивился и обрадовался. Вот, гляди-ка! — удивился бы и обрадовался. — Чистые рубашки! Трусики! Как хорошо!.. Во-вторых, Теодоров полагает, что, избавившись от всякой поклажи, даже такой необременительной, он как бы освобождает себя от обязательств перед Малеевкой и начинает новую жизнь, абсолютно не похожую на предыдущую. Он становится вольной птицей и имеет полное право, поблевав за углом вокзала, возвратиться в Москву, столицу мира, а оттуда незамедлительно, любым возможным способом, отбыть в свои родные места. Ибо, думает он, Лизонька Семенова соскучилась и измучилась без него. Места себе не находит без него и, возможно, близка к самоубийству. Немедленно на помощь Лизе!
А ты, мама, и ты, отец, и вы, братья, простите — он приедет к вам в следующий раз. А роман «Невозможно остановиться» он сможет написать только в своей однокомнатной, за любимым кухонным столом, где сейчас пируют тараканы…
И я одобряю действия Теодорова. Он принял правильное решение.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1. ВОЗВРАЩАЮСЬ ДОМОЙ
Против движения солнца, слева направо. Это не так просто, как кажется. Есть физическое сопротивление материи. Может, восточный тайфун сдерживает: бьет прямо в лоб, в грудь. Раз, два, три… семь меридианов должен пересечь по суше, семь географических шлагбаумов, семь временных закрытых зон. Все в обратном порядке. Повторим урок, дети. Среднероссийская равнина, мокнущая под дождем. Северные леса, мокнущие под дождем… что дальше? Правильно, дети: Уральский становой хребет, мокнущий под дождем. Мы въезжаем на Западно-Сибирскую платформу, под дождем мокнущую. Да, разверзлись хляби небесные — бывает.