Ибо мы не знаем, что ценить, какие мгновения. А ясно же, что ценны все до единого, даже сумасшедшие и страшные. Именно Курилы, а не Маниловка-Малеевка и не Нью-Йорк Джона Хэмптона могут приучить к мысли, что дышим и шагаем мы не понапрасну. Впрочем, нельзя сбрасывать со счетов и Маниловку-Малеевку, и Нью-Йорк Джона Хэмптона, и обратную сторону Луны, где никогда не бывал.
5. ОПЯТЬ ВСТРЕЧАЮ ЛИЗУ И…
Две недели промелькивают быстро, и вот уже плашкоут вздымается на крутой волне около борта теплохода «Ольга Андровская». Вот мы по шаткому трапу, помогая новым знакомым — туристкам из Латвии, поднимаемся на борт. Вот я стою на корме и разглядываю шикотанский удаляющийся берег, туманный в пелене дождя. До свиданья. Прощай. Буду ли я еще здесь — не знаю. Ни в чем не уверен. Сильно качает — то ли море, то ли сама жизнь, извините за банальность. Лишь гляжу и вижу удаляющийся туманный берег. Мы оставили на нем свои следы — нестираемые. Мы постарели на две недели, а сколько их еще впереди — неведомо. Ясно, что живы, и поэтому стоит задуматься о будущем. Курил уже нет, как не бывало, — лишь серое вздыбленное море вокруг. Я поднимаю капюшон куртки. Я курю. Я размышляю — да, я размышляю — какие неожиданности поджидают меня на предполагаемом берегу. Вернулась ли моя москвичка? Если вернулась, то какая она? Обошлось или не обошлось? Пронесло или нет? Здорова или, благодаря Теодорову, попала в касту неприкасаемых? Господи, Господи, — молюсь я мысленно. — Помоги еще раз, последний, и посмотришь, Господь всемогущий, каким благодарным могу я быть. Все перечеркну и затею новую необыкновенную жизнь, безгрешную и созидательную. Еще не поздно. Еще могу. Силы воли у меня на троих — вот сумел же уйти из каюты, где льется рижский бальзам и щебечут три гостьи-туристки, отбившиеся от группы, — Байба, Марта, третью не помню. Значит, могу.
Скупой, скаредный какой-то свет неба. Скаредный свет моря. На душе пустынно, как в этом море. Курс вест, пункт назначения известен. Знакомая «Ольга Андровская» не подведет, доставит куда надо в срок. Ну, а дальше? Подскажите дальнейшие события.
Чья-то рука ложится мне на плечо. Я оборачиваюсь. Это Илюша. Пьяненький, улыбчивый.
— Как понять, — вопрошает он, — что ты здесь? Марта тебя заждалась.
— А хрен с ней. Я с Курилами прощаюсь.
— Нехорошо, Юраша. Так хорошие люди не поступают. Ты меня удивляешь, — укоряет Илья, закуривая под редким дождиком.
— Слушай, Илюша, можешь не верить, но я завязываю.
— С чем?
— Со всем. Новую жизнь начинаю. С этой минуты.
— Да?
— Да.
— Рад за тебя, Юраша. Давно пора. Я приеду и тоже завяжу. Надолго.
— Вот правильно.
— Значит, вместе завяжем. Здорово получится. Все будут удивляться. Сочувствовать.
— Пусть.
— За это решение, по-моему, надо выпить, Юраша.
— Можно. Прощальную, — соглашаюсь я.
Спим мы в эту ночь странно — кто где, и просыпаемся странно: я, например, в детской кроватке, которая стоит в нашей каюте, а не рядом с Мартой. Видимо, ночью я от нее сбежал, ведомый подсознательной мыслью о нравственном обновлении. Просыпаюсь в ужасе, еще затемно, запутавшись ногами в сетке.
Кое-как освобождаюсь и, хлебнув остатки бальзама, встречаю скупой, скаредный рассвет на палубе.
А вскоре… пропускаю… мы прибываем в порт назначения, где группу латышей-туристов ждет автобус, который и нас подвозит в город Тойохару. Здесь меня сразу охватывает страшное нетерпение. Кое-как, бегло прощаюсь я с Байбой, Мартой, третью не помню… бегло спрашиваю Илюшу и Володю об их планах… и вот уже спешу от центральной площади к Дому журналистов.
Я чувствую: Лизонька в городе. Она здесь, она приехала. Мне кажется, что я двигаюсь по воздушному коридору, пройденному ей и сохранившему еще ветер ее движения. Как прекрасная овчарка, я чую запах ее недавних следов. Здесь она, несомненно. Приехала. Прибыла. Ждет меня.
В Доме журналистов у меня много знакомых, но я жму руки на ходу, не задерживаясь, — и вот врываюсь с разбега в Лизин кабинет.
В кабинете одна сотрудница, а именно — Суни, сидящая за пишущей машинкой.
— Приветик! — удивленно восклицает она, увидев меня. Я быстро к ней подхожу, бегло целую в щеку.
— Здравствуй, Суни. Жива-здорова? Хорошо выглядишь, молодец. А где эта самая, которая Семенова? — с ходу спрашиваю я.
— А тебе только ее надо?
— Брось, Суни. Какая ты!.. Знаешь ведь, как тебя люблю. Так где она? Приехала?
— Приехала, приехала, — сварливо отвечает Суни, маленькая и нарядная.
— И где же она? Ну?
— Домой смылась. Плитку забыла выключить с кастрюлей.
— Давно?
— Только что.
— Ах, Суни, как хорошо ты выглядишь! Дай еще раз чмокну. И как она?
— Что как?
— Ну, вообще как она? Здоровая, веселая? Про меня спрашивала?
— Сто раз. Надоела.
— Ты ее не обижала, Суни, нет?
— Нужна она мне! Мы почти не разговариваем.
— Правильно. Так и надо. Ну, я побегу, Суни. А ты работай, выдавай строчки. Привет тебе от Ильи.
— Пошел он!..
— Ну вот, сердишься. Не надо сердиться, Суни. Будь здорова. Увидимся. Хорошая ты, — прощаюсь я с ней и выскакиваю из кабинета.
Страшно спешу, чтобы застать Лизоньку в общежитии. Но, конечно, не везет. Около магазина «Океан» меня перехватывает мой коллега по писательскому сообществу, некий прозаик Тоболяк. Пьяный, конечно, балдой.
— Здорово, Теодор, — жмет он мне руку и не отпускает. — Давненько не виделись, как дела?
— Хорошо. Нормально. В порядке. Слушай, я спешу.
— Успеешь. Читал мою новую книжку?
— Какую?
— «Четверо на острове» называется.
— Не читал и не буду.
— Это почему ж?
— Хреново пишешь, Тоболяк.
— Ну да уж! — ухмыляется он, пьяный, балдой по обыкновению. — Тебе бы так писать.
— Я лучше пишу. Ну, пусти! Опаздываю.
— А куда спешишь? К бабе? — нагло усмехается этот так называемый прозаик.
— Не твое тоболячье дело. Пусти.
— Займи десятку — пущу.
— Вот держи! И сгинь!
Я его оставляю около «Океана», куда он направляется, надо думать, за любимой селедкой, и, опять уловив Лизин воздушный след, устремляюсь вперед. «Мудила! — бегло думаю о нем. — Всегда попадается на дороге. Надоел до рвоты. Сколько денег уже мне задолжал и не отдает. Ну, как-нибудь посчитаюсь за все, будет знать!» И через пять-семь минут уже взбегаю на третий этаж медицинского училища. Втягиваю воздух носом: пахнет дымом и гарью — и чем ближе к 309-й, тем сильней. Господи Исусе! Не спалила ли Лизонька свое жилье, не угорела ли сама, радость моя? Я распахиваю дверь 309-й.
Я распахиваю дверь 309-й.
Дверь 309-й я распахиваю.
С ходу я, Теодоров Юрий Дмитриевич, распахиваю дверь 309-й комнаты.
Лизонька стоит около открытого окна, куря.
Семенова Елизавета около открытого окна, куря, стоит.
Лиза! Это ты стоишь, куря, около открытого окна?
Следов пожара нет, но дым и гарь сожженной кастрюли еще не полностью выветрились.
Лизонька быстро оборачивается.
Я быстро вхожу.
Мы безошибочно узнаем друг друга. Мы уже раньше встречались.
Не здороваясь, ничего не говоря, ни одного звука не издавая, как какая-то черная моль или летучая мышь, я в несколько шагов пересекаю чадную комнату и крепко хватаю Лизоньку за узкие ее плечи. В ту же секунду жестокая, зверская пощечина ослепляет меня.