Но не только Прага была подземной мукой Кафки. Жесткий, подавляющий, некультурный отец, для которого стремление к успеху предприятия являлось всем, давил на сознание своего до одержимости восприимчивого сына, для которого всем была литература. Однако взрослый сын задержался в родительской квартире на много лет, пиша по ночам, приходя в ужас от шума, вторжений, насмешек. За семейным столом сын сидел сосредоточенно, тщательно прожевывая пищу, пережевывая каждый кусочек десяток раз. Он принял вегетарианство, занимался гимнастикой, плотницким делом, садоводством и постоянно ездил на курорты, а однажды даже — на курорт нудистов. Его помолвка с Фелицией Бауэр оказалась бурной, спазмодически прерывалась, однако оставалась долгой: она была прагматичным руководителем производства в Берлине, и когда он прервал их отношения, то чувствовал себя преступником перед трибуналом. Его работа в Институте Страхования рабочих от Несчастных Случаев (где он был показательным евреем) научила его капризам непредвиденных обстоятельств и хитросплетениям бюрократической машины. Когда в его легкие проникла инфекция, он называл свои приступы кашля «животным». В последние часы, умоляя врача дать ему морфий, он сказал: «Убейте меня, или сами станете убийцей,» — последняя вспышка иронии Кафки.
Под всеми этими горестями, иногда навлеченными на Кафку им самим, лежали неослабные терзания языка. В письме к Броду Кафка описывал евреев, пишущих на немецком (едва ли он мог при этом исключить себя), как зверей в капкане: «Их задние лапы застряли в иудаизме своих родителей, а передние не могут найти опоры на новой почве.» Они живут, говорил он, с тремя невозможностями — «невозможностью не писать, невозможностью писать по-немецки, невозможностью писать иначе. Можно добавить,» — заключал он, — «четвертую невозможность — невозможность писать вообще.»
Невозможность писать по-немецки? Немецкий язык Кафки — его родной — строгий, мрачный, комичный, ясный, чистый; правильный, но не чопорный. В нем заключена почти платоновская чистота языка, не нарушенного ни модным говором, ни уличным жаргоном, географически удаленного от оставляющих синяки бурных наскоков усредненного разговорного языка. Поэзия на иврите, которую писали евреи средневековой Испании, была так же безупречна: столицей их был не Толедо, но сама Библия. Сходным же образом лингвистической столицей Кафки была не говорившая по-немецки Прага на окраине империи, но сама европейская литература. Язык сам был движущим средством и главным мотивом его жизни: отсюда и «невозможность не писать».
«Я часто думал, что самым лучшим образом жизни для меня был бы такой, когда у меня будут принадлежности для письма и лампа в самой дальней комнате просторного запертого подвала,» — размышлял он в письме Фелиции Бауэр. Говоря о невозможности писать по-немецки, он никогда не имел в виду, что сам не владеет языком; желанием его было предаться ему душой и телом, будто монаху с его четками. Боялся он того, что может оказаться недостойным немецкого — не потому, что язык ему не принадлежал, а потому, что он не принадлежал языку. Немецкий был одновременно гостеприимен и негостеприимен. Он не чувствовал себя невинно — неусложненно, естественно — немцем. Заметьте, что Кафка писал по-немецки со страстью искусного, однако тайного переводчика, постоянно осознающего пространство, сколь бы мимолетным оно ни было, между своим страхом (или идеей самого себя, если угодно) и глубинной легкостью ощущения себя в языке как дома, которая является утешением любого языка. Слово Мutter, «мать» по-немецки, говорил он, ему чуждо: тут и заканчиваются принимаемые как данность интимность и доверие die Muttersprache, материнского, родного языка. Эта разъединяющая расселина, не шире волоска, может подчеркнуть его отстраненность и ослабляющие искажения, которые шокируют и, в конечном итоге, дезориентируют каждого читателя Кафки.