За несколько дней работы Паша убедилась, что дополнять списки на освобождение вполне возможно, нужно только для правдоподобия видоизменять фамилии на украинские и подделывать некоторые другие данные.
Вот только кого освобождать? Прямого контакта с пленными у Паши и Шуры не было, а те изнеможенные от ран, голода и холода бойцы, которых они встречали на пути к канцелярии и обратно, смотрели на девушек с таким нескрываемым презрением, что заговорить с ними было невозможно. Да и ни к чему: не поверили бы, сочли за провокацию.
Пришлось снова обратиться к Виктору. Разумеется, девушки не сказали ему, что действуют по поручению фактически уже сложившейся подпольной группы. Просто при случае завели разговор о том, что, дескать, жалко своих русских ребят, которым за колючей проволокой одна дорога – на тот свет. А ведь можно им и помочь…
– Это верно, – вздохнул Виктор. – Помочь можно… Но кому? Мне они не очень доверяют, большинство просто предателем считает. А говорить с кем попало нельзя, если нарвешься на «стукача» – конец…
Виктор перебрал десятки людей, пока не пришел к выводу, что есть в лагере один парень, бывший однополчанин, с которым можно поговорить откровенно.
Переводчик устроил встречу этого человека с Пашей. Сослуживец Виктора слушал девушку молча, не перебивая ни единым вопросом, вообще никак не высказывая своего отношения к ее предложению.
– Хорошо, – только и сказал он. – Посоветуемся с ребятами. Сама ни с кем больше не знакомься. Как решим, дадим знать.
С кем советовался этот совсем молодой парень, в петлицах которого заметны были следы от сержантских треугольничков, Паша так никогда и не узнала. Но на следующий день он случайно попался ей утром и, почти не шевеля губами, но отчетливо произнес: «Михаил Пономарев, Олег Чаповский, Михаил Неизвестный».
Первая операция, как, впрочем, и последующие, сошла благополучно. Не вызвав ни малейшего подозрения немецких писарей, привыкших к присутствию в канцелярии двух робких местных девушек, Паша и Шура внесли в списки три лишние фамилии. Летчик Пономарев при этом стал Пономаренко, танкист Неизвестный остался при своей фамилии. Сложнее обстояло дело с Олегом Чаповским – фамилия его годилась, но он был командиром. Паша, однако, не растерялась, сделала так, что пленный командир Чаповский из списков содержащихся в Луцком лагере вообще исчез: вместо него «воскрес» умерший от ран красноармеец Олекса Харченко. С документами на его имя Чаповский и вышел на свободу.
Невысокий, цыганистого вида крепыш Неизвестный, когда получал свою справку, шепнул Паше:
– Того, с кем виделась, не ищи. Пока весточки от нас не получит, что все в порядке… И не обижайся. Понятно?
Паша не обижалась. Ей все было понятно.
Пленный сержант встретился лишь через три дня и незаметно сунул в руку крохотный бумажный шарик.
Значит, те трое ушли. И дали знать о себе оставшимся товарищам. Ей, Паше, поверили. Вот оно доказательство – туго скатанный листок бумаги с новыми фамилиями…
Почти ежедневно теперь три-четыре человека покидали лагерь без ведома пресловутой мандатной комиссии, но с каждым днем все сильнее и сильнее беспокоила Пашу мысль: что ожидает вчерашних пленных?
Справка об освобождении – документ ненадежный. Гитлеровцы, как только поймут, что их пропагандистская кампания провалилась, без особого труда сумеют вернуть обладателей этих справок обратно за колючую проволоку. К тому же люди стремились вырваться на свободу отнюдь не для того, чтобы осесть в Луцке тихими обывателями. Они мечтали о партизанских отрядах, боевом подполье. Значит, их нужно обеспечивать и после освобождения, в первую очередь официальными документами: аусвайсами и мельдкартами.
Этими соображениями Паша поделилась с Галушко – и попала точно по адресу.
– Есть такой человек, и как я о нем сама раньше не подумала! – Мария Григорьевна от досады даже руками всплеснула. – Работает у нас в стереотипном отделении Ткаченко Алексей Дмитриевич. Инженер, но от немцев это скрывает. В армию его не взяли по болезни, кажется, у него туберкулез. Я его еще мальчишкой помню, надежный человек.
В ближайшее воскресенье Ткаченко пришел к Галушко. Это был высокий рыжеватый человек лет тридцати, неторопливый в движениях, предпочитавший больше слушать, чем говорить самому. То ли Мария Григорьевна объяснилась с ним достаточно откровенно, то ли сам он был достаточно догадлив, но, когда Паша закончила свою речь, Ткаченко очень буднично, вовсе не претендуя на эффект, вынул из кармана и положил на стол… стопку чистых аусвайсов.