ДЖОВАННИ ПАПИНИ. Невозвращенный день
Иностранная
Литература №3 1992
Москва
Я знаю много принцесс, немолодых, но прекрасных, впрочем, обедневших настолько, что могут позволить себе лишь единственную, вечно в черном, горничную и живут на какой–нибудь всеми позабытой тосканской вилле, из тех заброшенных вилл, где два пыльных кипариса сторожат ворота в каменной ограде.
Если вы встретитесь с ними в гостиной какой–нибудь овдовевшей графини и не по–модному назовете их «высочествами» и заговорите на французском языке, на этом международном, классическом, бесцветном языке, которому вы можете научиться у аббата Мармонтеля, то мои принцессы почти всегда откроют вам свои сердца, и, проникнув в их бедные души, — маленькие, полные пыли и безделушек, как часовни семнадцатого века, — вы убедитесь, что жизнь приемлема и что, рождая нас на свет, наша мать была не так глупа, как могло казаться.
Сколько необычных тайн прошептали мне мои прекрасные немолодые принцессы. Они очень любят пудру, но, пожалуй, еще больше любят беседу, и хотя все они немки, только одна русская, их восхитительный французский язык старого режима вызывает во мне иногда далеко не обычные ощущения, и порою мое сердце тает, и, сознаюсь, у меня почти возникает желание плакать слезами глупого влюбленного.
Однажды вечером, не слишком поздно, в гостиной одной тосканской виллы, сидя в старинном кресле у столика, где мне был предложен жидкий чай, я молчал в обществе одной старой и самой прекрасной из моих принцесс.
Она была в черном, ее лицо было закрыто черной вуалью, и ее волосы, седые, как мне было известно, и всегда слегка курчавые, были закрыты черной шляпой. Казалось, она была окружена как бы ореолом темноты. Это мне нравилось, и я старался думать, что эта женщина была лишь призраком, вызванным моей собственной волей. Это было не трудно, так как в комнате было почти совсем темно, и единственная зажженная свеча слабо освещала только ее напудренное лицо. Все остальное сливалось с сумраком, и мне могло казаться, что я просто вижу перед собой голову, отделенную от туловища, приблизительно в метре от земли.
Но принцесса начала говорить, и всякая другая фантазия была невозможна в этот миг.
— Послушайте, господин, — сказала она, — что со мной случилось сорок лет тому назад, когда я была еще достаточно молода, чтобы иметь право совершать безумства. — И своим слабым голосом она рассказала мне одну из своих бесчисленных любовных историй: какой–то французский генерал из любви к ней стал актером и был убит ночью пьяным паяцем.
Но я уже знал ее выдумки в этом роде, и мне хотелось чего–нибудь более странного, более отдаленного, более неправдоподобного. Принцесса хотела быть любезной до конца.
— Вы принуждаете меня, — сказала она, — поделиться последней тайной, какая у меня остается и которая всегда оставалась тайной именно потому, что она — самая неправдоподобная из всех. Но я знаю, что через несколько месяцев я умру, до конца зимы, и я не уверена, что найду другого человека, которого занимали бы эти нелепые вещи.
Эта моя тайна началась в двадцать два года. Я была в то время самой прелестной принцессой в Вене и еще не успела убить своего первого мужа. Это произошло позднее, через два года, когда я влюбилась в… Но вы уже знаете эту историю. Passons*<*Не будем на этом задерживаться (франц.)>. Итак, случилось, что к концу моего двадцать второго года ко мне явился какой–то старик в орденах и без бороды и попросил у меня позволения поговорить со мной две минуты наедине. И как только мы остались одни, он сказал мне: «У меня есть дочь, которую я безмерно люблю и которая очень больна. Мне необходимо поддержать ее жизнь и силы, и вот я стараюсь купить годы молодости или достать их взаймы. Если вы хотите одолжить мне один год из вашей жизни, то я вам верну его мало–помалу, день за днем, прежде, чем кончится ваша жизнь. Когда вам исполнится двадцать два года, то вместо того чтобы вступить в двадцать третий, вы окажетесь старше на один год и вступите в двадцать четвертый. Вы еще очень молоды и почти не заметите скачка, но я вам верну сполна все триста шестьдесят пять дней, по два или по три сразу, и, состарившись, вы получите возможность по вашему усмотрению переживать часы подлинной молодости, неожиданный возврат здоровья и красоты. Не думайте, что вы разговариваете с насмешником или дьяволом. Я просто–напросто бедный отец, воссылавший столько молитв всевышнему, Что мне даровано делать невозможное. С большим трудом я уже собрал три года, но мне нужно еще много. Дайте мне один год из ваших, и вы никогда не раскаетесь».