К чему я рассказываю про свои реакции и Алису Артуровну? К тому, что мне достались не просто обычные имя и фамилия, а просто издевательски обычные – Аня Иванова. Прибавьте к этому отчество Ивановна. Да, Иванова Анна Ивановна. Впрочем, из Анечки, Анюты, Аньки, Анны я очень рано превратилась в Аннуванну. Такова судьба врачей и учителей. Я же стала учителем русского и литературы в школе. Не то чтобы мечтала об этом, но мне нравилось преподавать, общаться с детьми. Не призвание, конечно, не веление сердца, но работала я с удовольствием, что уже немало. Забавляло, что многие ученики, когда я обращалась к ним на «вы», оглядывались. «Вы» для них – непременно толпа. Но потом они привыкали, как-то расправляли плечи, хотели соответствовать моему «вы». Это я к чему? К тому, что мои отсроченные реакции прекрасно объясняют, почему я лишь в сорок пять лет решила пройти путь, который обычно проходят подростки. Да, откровенно говоря, я бы и не стала его проходить. Не было нужды и интереса. Но вдруг захотелось. Так бывает. Наверное. Я не знаю. Может, только у меня такое «позднее зажигание», как всегда говорила Настя.
Я точно помню, когда для меня началась эта история. В день после юбилея, чтоб его. В школе, конечно, поздравили, слова говорили приятные – про призвание как раз, про преподавательский дар и так далее. Шутили про «бабу-ягодку», как без этого. Физрук Дмитрий Саныч уверял, что «ни за что бы не дал». Потом, когда выпил, зуб давал. Большим пальцем щелкал по зубу и уже пьяно и оттого восхищенно восклицал: «Ну не дашь!» Я кивала и улыбалась. Дмитрий Саныч без особой надежды приобнял меня ниже талии. Мне было приятно, не скрою. Все-таки физрук у нас был молодым специалистом двадцати восьми лет. Когда Дмитрий Саныч прилег на стульях, устроившись головой на коленях географички, я подумала, что и сама себе не дала бы. Ну какие сорок пять? Я ощущала себя на тридцать. А иногда и меньше. Не знаю, у всех так или только у меня. Когда кажется, что тебя, ребенка, засунули в другое тело и решили, что ты взрослая женщина. И никого нет за спиной, чтобы оглянуться и спросить, что делать, как поступить.
Настя говорила, что я была взрослой еще в детском саду, в отличие от нее. А мне казалось, что все с точностью до наоборот. Настя, отплакав, быстро успокаивалась и начинала действовать. Она умела принимать решения и за себя, и за меня. Всегда находила выход из положения. Как с ежиком, которого она перелепила для меня, сломав свою старую поделку. Как с контрольной по математике – именно она убедила Алису Артуровну не портить показатели успеваемости класса. Наверное, поэтому она сейчас мать троих детей, и ей приходится нести за них ответственность. А иногда и за мужа, и за свекровь, и за своих родителей. У Насти большая семья, и в этом только ее заслуга. Она решала, выходить замуж или нет, рожать детей или нет. Я ею восхищаюсь. Не понимаю, как у нее получается все успевать. У меня детей нет. Не получилось. Да и семья – я и муж Степан. Есть еще моя мама, но мы почти не видимся. Ни братьев, ни сестер, ни других родственников. Но у меня есть ученики, Настя, ее дети, которых я считаю родными… племянниками, близкими… не важно. Спасибо, что она мне позволила считать себя названной сестрой, тетушкой. Наверное, большего я бы и не потянула – эмоционально, прежде всего. У меня из-за Настиных детей сердце обрывается, за учеников я переживаю. Но опять же не сразу, а спустя пару дней накрывает паника, доходящая до болезни. На экзаменах я всегда спокойна, отвожу детей в другую школу, где они сдают ЕГЭ, чтоб его. Ношу с собой воду, шоколадки. Подбадриваю их как могу. Но когда они начинают писать и сообщать баллы, как правило, очень высокие, чувствую, как подступает тошнота. Плакать я себе давно не позволяю, все же уже возраст. Наутро проснусь без глаз и с опухшим лицом, будто меня покусал целый пчелиный рой. Но убегаю в ванную – начинается рвота, подскакивает давление. Пока от звонков и сообщений разрывается телефон: «Аннаванна! У меня девяносто два балла! Аннаванна! У меня девяносто шесть!» – я тихо умираю.
В этой истории именно Настино слово стало решающим. Она меня не подтолкнула, нет. Сказала так, как говорила своей старшей дочери, тогда еще малышке Марусе: «Пока не наденешь шапку, из дома не выйдешь». Маруся терпеть не могла шапки. С раннего детства. Сдирала с себя с остервенением. Настя выводила ее на прогулку, замотанную в шарфы, шали. Повзрослев, Маруся по-прежнему соглашалась на все головные уборы, кроме шапки. В какой-то момент Насте надоело убеждать дочь, что шапка ей жизненно необходима, особенно в мороз минус десять. Вот тогда мать и выдвинула ультиматум. Маруся рыдала, сидя в коридоре. Настя сидела напротив и ждала, когда дочь натянет на себя ненавистную шапку. Маруся же считала себя достаточно взрослой, чтобы ходить вовсе без головного убора. Младший Кирюша отчаянно вопил в коляске, запарившись в комбинезоне, средняя Кирочка возилась со шнурками. Если у Маруси были особые отношения с шапками, у Кирочки обнаружилась страсть к шнуркам и завязкам во всех видах. Она отказывалась выходить из дома, не завязав самостоятельно шнурки на ботинках, тесемки на куртке и не скрутив из шарфа подобие узла. Обувь и одежду Кирочка проверяла на наличие шнурков и наотрез отказывалась носить, если вместо шнурков на ботинках были липучки, а на куртке – вовсе ни одного не имелось, ни на капюшоне, ни на поясе. Настя гадала, какие странности возникнут у Кирюши, но тот пока был слишком мал, чтобы выразить свое отношение к деталям или предметам гардероба.