Марию Ивановну прооперировали, и та впала в кому. Сутками дети и внуки наблюдали полуживое тело в дорогостоящей, посему крайне вежливой клинике, где привозили на специальных каталках завтрак/обед/ужин, предназначенный пациенту. Пациент по объективным причинам довольствовался едой по трубкам, поэтому провизию поедали родственники. В горло казенные харчи особо никому не лезли, так как Верочка устрашала всех ключевыми периодами после операции: то 3-тьи сутки поворотные после операции, то 10-й день показательный, то 14-й решает вопрос о дальнейшем выздоровлении. Перечить "доктору" не хватало духу ни у кого, поэтому кивали, соглашались и ждали. Мария Ивановна не открыла глаза ни на 3-й день, ни на 203-й.
Тем временем за койку и еду деньги капали. Накапало столько, что у Зои сбережения кончились. Вера трусила за бары супруга, но тот тоже оказался не резиновым. Маму увезли из частной больницы домой на предварительно подготовленное ложе со всеми прибамбасами и антипролежневым матрацем.
Уход за женщиной походил на марафон под названием "Кто из дочерей лучше поухаживает?" Взрослые женщины собачились у кровати беспамятной матери, кто комфортнее расположит ногу, подложит тряпочку или полотенце под локоть, помоет, сделает укол, массаж стопы, поменяет памперс или жалостливее посмотрит безучастному участковому доктору в глаза в надежде на благоприятный прогноз о выздоровлении, который никто так и не услышал.
Тело Марии Ивановны безбожно гнило, его опоясывали открытые раны, которые больше не поддавались ни обработке, ни излечению. Кожа приобрела синеватый оттенок, а неестественную палитру дополняли коричневые волдыри, преимущественно на ногах, которые периодически лопались, наполняя комнату невыносимым запахом гнили.
Вера с Зоей смазывали раны, по часам переворачивали маму с одного бока на другой и с болью на давно выплаканных глазах наблюдали, как мамино тело корячится в судорогах. Сестры молили об окончании мучений. Каждый своих.
Марию Ивановну хоронили осенью, жгуче пахнущем опадающими желто-красными листьями днем, когда та наконец встретилась со своим Назаром.
В гробу Мария Ивановна выглядела красивой - Верочка побеспокоилась, чтобы маму прихорохорили - любимый гранатовый костюм, теплая кофта рядом, чтобы "там" не продуло, эффектный маскировочный грим и краска на губах в цвет наряда.
В похоронном намучались сильно, ибо склеить в один монумент разбухшее от боли, судорог и жидкости тело, было задачей не из легких. Но перед отменным вкусом Верочки, желчегонным напором и давлением на совесть никто не мог устоять. Поэтому мамин посмертный марафет смотрелся лучше, чем при жизни, ибо та косметикой не пользовалась, а красила только брови и поседевшую скудную копну волос на голове в темное.
Вера горевала искренне, по-сумашедшему, по-детски рассчитывая на то, что глупая игра кончится. Она смотрела в могилу, периодически извергая дикие вневекторные крики собаки, с которой подростки-изверги сдирали кожу и ржали от агонии живого существа, подпитывающую больное превосходство. Устрашающие глубинные чувства лезли наружу с каждым откидом чернозема, когда понимаешь, что происходит страшное и необратимое, но настоящего осознания трагедии еще нет.
Слез не было, плакать не моглось. Функционал человеческого тела не предусмотрел достаточных ресурсов для выражения дикой боли утраты. Плачут обычно расстроенные, пораненные, выброшенные на обочину или идущие на убой без надежды на спасение животные. Вера же умерла вместе с мамой, такие не плачут.
Земля была мягкой, рассыпчатой, покладистой и влажной. Из такой в детстве "варили кашу" и пекли душистые пироги в цветных пластмассовых пасочках. А если с песком перемешать, получались шоколадно-медовые блины. Бередя в руках черный покров, пахнущий смертью, Вера вспоминала детство, когда маленькими ручками копырсалась в земле, строила пирамиды, копала ямки и месила ужин на вечер. А потом мама звала домой. Сегодня же девочку никто не позвал. Она месила землю как и прежде, бросила трижды небольшую копну в вырытую двухметровую яму, но родного голоса так и не услышала. Сил больше ждать не было, и с криком "мамочка!" женщина бросилась в могилу.
Ее резко подхватила племянница Поля, намеренно стоявшая рядом, чтобы "в случае чего" среагировать зная Верочкину чувствительность и привязанность к усопшей. Та вырывалась, оправдываясь желанием просто посмотреть и проверить, ровно ли поставили гроб, не скосили ли ленты, на которых спускали домну вниз, не нападало ли лишнего на крышку, удобно ли маме лежать.
Полина схватила тетку под руки, понимая, что Верочкино отчаяние и безысходность уложат ее рядом с матерью, и держала прочными клешнями до окончания процессии.
Вдруг послышались стоны и причитания мелкой женщины с обуглившейся белизной на месте волосяного покрова по типу "спаленный блонд, но я старалась". Это была плакальщица, в обязанности которой входило выражать страдания близких, которые не могут, не хотят или действительно не испытывают сожаления о смерти родственницы. Она стояла неподалеку от собравшихся приглашенных почтить память мамы и вздымала руки к небу, талантливо выдавливая скудные слезы:
- Сегодня нас покинула удивительная женщина. Мать, сестра, дочь, бабушка. Безвременно ушедшая... - тетка безвкусно перечитала листочек с регалиями усопшей. Собравшиеся чутко реагировали на слова незнакомой женщины, послушно поддаваясь на психологическую суггестию.
Плакальщицу заказала Вера - хотелось, чтобы все поучаствовали в лучших, эстетически и обрядово правильных похоронах. В древнем Египте плакальщицы рыдали как положено - с соплями, воспоминаниями, искренним ором о внезапной кончине важной и любимой личности. На похоронах Марии Ивановны плакальщица была номинальной - нелепый замызганный вид без обязательств, типичные выражения, применимые ко всем без исключения ушедшим, рабочая дистанция от гроба и родственников в полтора метра. Ничего личного, кроме ста долларов, полученных перед началом процесса скорби.