Конечно, говорим мы далее, он не душевнобольной в узком смысле слова, он лишь болен психически, – тем самым мы лишаем силы психофобические опасения.
Его психическая болезнь, подытоживаем мы, является особенной, потому как позволяет делать исключительно благоприятные прогнозы, ведь, объясняем мы ему, даже в случае такого банального заболевания, как ангина, мы не можем со стопроцентной уверенностью предсказать, что она излечится без каких-либо осложнений или остаточных и спровоцированных явлений (в конце концов, вполне вероятно, что у пациента разовьется полиартрит или эндокардит), но про его заболевание как единственное, говорим мы ему, можно абсолютно точно утверждать, что оно подлежит самопроизвольному излечению. Пациент не станет опровергать эту данность, которая известна и признана со времен зарождения психопатологии. Это правда, и мы ничего не можем поделать с тем, что она для него оказывается «случайным» утешением, поэтому нам не надо о ней умалчивать или ее от пациента скрывать.
Мы говорим пациенту буквально следующее: «Мы уверяем вас, что вы сможете выйти из своей болезни, по крайней мере из данной ее фазы, таким же здоровым человеком, коим вы были раньше. До дня выздоровления лечение должно состоять лишь в том, чтобы улучшать ваше состояние, смягчать и уменьшать симптомы, доставляющие вам мучения». Нынешняя фаза закончится, наступит исцеление, и – мы подчеркиваем это настойчиво – в основном и без лечения, то есть само по себе, потому что не мы сделаем пациента здоровым, а он сам по себе выздоровеет, – по крайней мере, до того состояния, в котором он пребывал раньше, не лучше и не хуже; это означает, что при определенных обстоятельствах он будет таким же подавленным и нервным, как прежде.
В заключение мы не забудем указать на то, что он выздоровеет, несмотря на свой – вполне симптоматический – скепсис, в любом случае, даже если не будет в это верить, ничего не будет для этого делать и даже если «встанет на голову». Ведь пациент с эндогенной депрессией с самого начала не будет верить нашим благоприятным прогнозам; он не сможет в них поверить, поскольку скепсис и пессимизм относятся к симптомам эндогенной депрессии: он всегда найдет «волос в супе» и «не пощадит ни одной волосинки ни на своей, ни на чужой голове». Он всегда будет упрекать себя в том, что принимает слишком мало участия в сотрудничестве. Но даже если он сам себя не будет считать по-настоящему больным, а в соответствии со своими болезненными самообвинениями всего лишь «запущенным» или же больным, но при этом неизлечимо больным, – в конечном счете он все же зацепится за слова своего врача и за ту надежду, которая от них исходит. С помощью психотерапии мы должны стараться создать определенную степень осознания болезни, выходящую за яркое ощущение болезненности, сопровождающее эндогенную депрессию. Нам уже известно, что человек с эндогенной депрессией едва ли способен воспринимать ценности в самом себе, в других, в мире. Тем более мы должны указывать ему на то, что его слепота по отношению к ценностям, его неумение отыскать в себе ценность, а в жизни – смысл относится к симптомам его психического заболевания. Даже более того: то, что он сомневается, лишь доказывает, что он страдает эндогенной депрессией и что благоприятный прогноз вполне оправдан.
Пациента нужно побудить к тому, чтобы он прекратил судить о ценностях или их отсутствии, о смысле или бессмысленности своего бытия на основании своей печали, своего страха и своего отвращения к жизни, ибо такие суждения диктуются лишь его болезненным ощущением жизни, и возникающие таким образом (кататимные) мысли могут быть и неверными.
Ранее мы говорили о том, что нам нужно настойчиво и усиленно указывать на то, что пациент болен, в каком смысле он болен, по-настоящему болен; все эти психотерапевтические старания должны расширить патогномическое ощущение болезненности в направлении осознания болезни, пробудить и не дать снова заснуть собственно разуму, осознанию, освободив пациента от всех обязательств. На этом основании обычно мы выступаем за то, чтобы и в случаях легкой эндогенной депрессии наполовину ограничить профессиональную деятельность, но не прерывать. Эта мера оправдана постольку, поскольку, как это обычно обнаруживается, работа – это единственная возможность для пациента отвлечься от собственных мрачных мыслей. При этом по понятным причинам мы говорим скорее о дневном труде и советуем пациенту не заниматься никакой регламентированной работой в первую половину дня и оставаться по возможности в постели. Ввиду спонтанных вечерних ремиссий и утренних обострений тревожного возбуждения, столь характерных для эндогенной депрессии, пациент реагировал бы на любую работу в первую половину дня глубочайшим ощущением неполноценности, в то время как после обеда он будет склонен видеть в ней то, чем она должна быть: отвлекающим «заданием на прилежание», которое, по крайней мере в удачном случае, поможет смягчить его чувство профессиональной неполноценности.