Мы не освобождаем его лишь от двух обязательств. Напротив, мы должны требовать от пациента две вещи: доверия к врачу и терпения по отношению к самому себе.
Доверять – значит верить в стопроцентно благоприятный прогноз, который делает врач. Ему стоит, должны мы ему объяснить, лишь увидеть, что для себя самого он представляет единственный случай подобного рода из известных ему, однако мы, врачи, повидали тысячи таких случаев и можем проследить их развитие. Кому же ему стоит верить, спрашиваем мы его, себе или специалисту? И пока он – продолжаем мы – не оставляет надежду, опираясь на наш прогноз и диагноз, мы, специалисты, можем себе позволить не только надеяться, но и быть уверенными в нашем для него столь благоприятном прогнозе.
И терпение – опять же в отношении благоприятного прогноза его болезни: терпение в ожидании спонтанного выздоровления, в ожидании того, что тучи, затемняющие горизонт его ценностей, рассеются, чтобы открыть ему вид на ценность и смыслонаполненность бытия. Таким образом, в конце концов он сможет позволить своей эндогенной депрессии уйти, как туче, которая хоть и может заслонить солнце, но не заставит нас забыть, что солнце все равно есть; точно так же пациент с эндогенной депрессией должен будет схватиться за мысль, что его психическая болезнь способна затемнить смысл и ценности его бытия, так что он не сможет найти ни в себе, ни в мире ничего делающего его жизнь достойной проживания, – но что и эта ценностная слепота пройдет, и он увидит отблеск того, что Рихард Демель однажды облачил в прекрасные слова: «Смотри, как болью времен играет вечное блаженство».
Означает ли это, что данным терапевтическим способом мы можем излечить хотя бы одного больного эндогенной депрессией? Никоим образом. Еще в своем целеполагании мы вели себя скромнее: мы довольствуемся тем, что облегчаем больному его участь, и то не навсегда, а – в зависимости от сложности заболевания – на пару часов или дней, потому как в конечном счете и по сути мы просто удерживаем больного «на плаву» во время его болезни. В смысле (как было сказано, не каузальной, но из-за этого не менее активной, даже нацеленной) поддерживающей психотерапии мы протаскиваем его через депрессивную фазу.
Все же, по сути, при такой психотерапии речь идет об одном из самых благодарных видов лечения души, с которым может столкнуться психиатр в своей практике, а в отношении больных речь идет о самых благодарных пациентах, которых мы в такой практике встречаем.
Мы не забываем, какую банальность – говоря без прикрас – содержит большинство советов и всех тех указаний, которые мы можем дать нашим пациентам с эндогенной депрессией. И все же: кто не осмеливается на такие банальности, тот лишает себя и своих пациентов успеха.
ЗАМЕЧАНИЯ ОБЩЕГО ХАРАКТЕРА
Сегодня психосоматика – это громкое слово и мода. Насколько это слово громкое и, как следствие, насколько сбивает с толку его употребление, видно из истории, которую рассказал один именитый американский специалист в области психогигиены: после радиопередачи о психосоматике он получил письмо от слушателя, в котором тот просил ему рассказать, в какой аптеке можно купить бутылочку психосоматического лекарства.
С другой стороны, какой бы модной она ни была, мы видим, насколько она не нова в определении психосоматического заболевания как того, что запущено из душевного, – в отличие от психогенного заболевания, обусловленного душевным и имеющего в нем свою причину. Если мы спросим себя, например, что же запускается из душевного в случае бронхиальной астмы, принимая ее за психосоматическое заболевание, то получим ответ: только приступ. Но то, что у больного-астматика или того, кто страдает от стенокардических приступов, случаются приступы только при волнении, является тривиальностью и не представляет собой открытия. И это еще не означает, что бронхиальная астма или angina pectoris[117] как таковые, не в качестве отдельных приступов, а как недуги в целом, являются психосоматическими или психогенными.